Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

По свидетельству современников, эта уроженка Санкт-Петербурга обладала феноменальным по силе и широте диапазона драматическим сопрано (две с половиной октавы с контральтовым регистром от нижнего соль до верхнего ре), пышной и статной фигурой и вполне сносным для примадонны характером. Литвин – сценический псевдоним (по мужу она была Литвинова), а настоящее имя певицы Франсуаза-Жанна Щютц. «Мой отец был русский (на самом деле глава семьи был из обрусевших немцев. – И.Т.), мать – канадка, но выйдя в 1893 году замуж за француза, я стала француженкой, – написала она в своей книге «Моя жизнь и мое искусство» (1933). – При рождении мне дали имя Франсуаза-Жанна, но в семье меня звали просто Фанни, именем, которое я никогда не любила. Фелией окрестил меня мой первый руководитель, артист Виктор Морель, и хотя он сделал это, не спросив моего совета, имя настолько мне понравилось, что я так и осталась Фелией».

Ученица Полины Виардо и любимица знаменитого французского композитора Жюля Массне, она с пятнадцатилетнего возраста жила во Франции, в шестнадцать лет дебютировала арией Леоноры (Дж. Верди «Трубадур») в зале «Плейель», а первый дебют в опере был в 1883 году в парижском «Комеди Итальен» (Амелия в опере «Симон Бокканегра» того же Верди). Когда же взошла на самую вершину европейского оперного Олимпа, дирекция российских императорских театров также посчитала возможным пригласить «русскую парижанку» в Петербург и заключила с ней контракт. В России, как водится, мадам Литвин с легкостью переименовали в… госпожу Феклу Васильевну Литвинову.

«Феклы Васильевны» было в ней в то время совсем немного, поэтому, отдавая должное ее блистательному таланту и голосу невероятного звучания, русские критики весьма прохладно отнеслись к ее ролям в операх западно-европейских композиторов. Местную публику она покорила только тогда, когда исполнила партию Юдифи в одноименной опере Александра Серова на прекрасном русском языке. Зрители были в восторге и бросали на сцену цветы с таким рвением, что, по воспоминаниям актрисы, на плечах у нее остались от них синяки… А профессиональные музыканты, слышавшие ее в «Юдифи», свидетельствуют: «С поразительной легкостью шел массивный звук этого голоса на верхи в труднейшей арии «Я оденусь в виссон», где венчающее арию верхнее «до» абсолютно не казалось предельной нотой ее драматического голоса».

Но недаром ведь один из французских музыкальных критиков писал, что Литвин при всей зримости французской отделки остается «русской кожей». В воспоминаниях Веры Ильиничны Павловой-Боровик, ученицы Фелии Литвин, есть такой эпизод: «Это было в Париже весной 1914 года. Был сборный, с благотворительной целью концерт. Одним из номеров была Фелия Литвин. После классической арии Глюка и двух романсов французских композиторов на бис конферансье объявляет: «Мусоргский. «Гопак» и поясняет: «Гопак» – «dance petite-russienne» (гопак – малороссийский танец)». Я обомлела: стоит на эстраде знаменитая певица в шикарном концертном туалете бледно-голубого бархата, с бриллиантами на шее и на голове, и она будет петь не что иное, как «Гопак» Мусоргского.

И вдруг – о чудо! Я не узнаю Фелии Литвин: она поет, без жестов и каких-либо «вспомогательных» приемов, русская «простая баба», поет совсем новым, необычным «русским» голосом, баба, чуть не плача, поет, веселая каким-то горьким, несчастным весельем. Дальше – больше; а как же будет со словом «кукиш» в устах этой певицы с бриллиантами на шее и на голове? И вот самым замечательным в трактовке этого произведения Фелией Литвин оказалось это слово. Три раза спела Фелия Литвин по требованию публики в тот вечер «Гопака» и три раза произносила слово «кукиш» по-разному – то со злобой, то с укоризной, то с легкой усмешечкой…

На следующий день на уроке Фелия Васильевна мне сказала: «Эта женщина поет веселую песню, но она несчастна в своей жизни, я ее жалею и люблю петь это произведение». Это ли не проникновение в самую суть творчества Мусоргского!»

В 1903 году Фелия Литвин получила высшее в то время в России звание для артиста – солиста его величества. Но отношения с русским театром не складывались, контракт с Литвин дирекция императорских театров не продлила. Как напишет впоследствии один из критиков, «Равнодушие дирекции императорских театров к отечественному искусству лишило русскую сцену одной из самых блистательных певиц».

Последние ее выступления в России были в 1915 году, а в 1916 году, навсегда покидая русскую сцену, она по телеграфу обратилась к русскому царю Николаю II с просьбой разрешить ей именоваться и по документам Фелией Литвин. Просьба была удовлетворена.

Что касается Федора Шаляпина, то их с Фелией Литвин творческие пути пересекались не единожды: во время «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже Литвин с Шаляпиным исполнили дуэт Ярославны и Игоря из оперы Александра Бородина «Князь Игорь», на сцене оперного театра в Монте-Карло пели в опере Александра Даргомыжского» Русалка». Она уже исполняла эту партию Наташи раньше в Петербурге, но тогда характер русской крестьянки ей удавался значительно хуже образа героической девы. В своей автобиографической книге певица призналась: «По-настоящему я поняла эту роль только в 1911 году, когда выступала с ней в Монте-Карло с Шаляпиным. Чтобы хорошо исполнять эту роль, нужно иметь русскую душу. Даже голос и тот должен стать славянским».

Она считала, что у нее две родины – Франция и Россия. И когда началась война 1914 года, страдала и за ту, и за другую. В дни войны пела на улицах французских городов, и поскольку ее знали в лицо и узнавали голос, то сразу сбегалась толпа слушателей. Певица останавливала первого проходящего солдата и в его фуражку собирала деньги на благотворительные цели. А потом отправила телеграмму в газету «Фигаро»: «Не имея возможности отдать свою жизнь двум моим любимым отечествам – России и Франции, я отдаю им свой голос».

Свою жизнь Фелия Литвин, величайшая оперная певица и незаурядный педагог, воспитавшая солистов крупнейших оперных театров мира – Гранд-опера в Париже, Большого в Москве, Мариинского в Петербурге, – как это нередко случается с большими художниками, закончила в приюте для престарелых артистов в Париже, забытая и всеми покинутая.

Осталась книга – «Моя жизнь и мое искусство», в которой есть признание: «Самой большой радостью были для меня мой труд и мои артистические успехи. Петь – значит жить… Правда, научить других тому, что доставляло тебе самой столько радости, это тоже радость! Но моего голоса, такого теплого, такого прекрасного, уже нет. На память о нем у меня осталось лишь несколько пластинок. И дотрагиваясь до граммофона, я всегда говорю: «Здесь покоится Фелия Литвин».

«Юнона»