Пестрые истории - Иштван Рат-Вег

В самом амфитеатре никто не был в безопасности. Одного молодого мужчину по имени Эзий Прокул за крупное телосложение и необычайную пригожесть римляне ласково прозвали Kolosseros — Колосс-эросом, что-то вроде «очаровательный колосс». Калигула в больном самообожании не мог этого стерпеть. Однажды, когда на арене происходили бои гладиаторов, он вдруг наслал на ничем не провинившегося юношу своих приказных, они сдернули его с места, потащили на арену и поставили перед ним двух профессиональных бойцов. «Приказ императора: схватись с ними!» Колоссерос выстоял и победил обоих к великому ликованию зрителей. Вот так обернулось подлое покушение. Но это еще больше взбесило совсем озверевшего Калигулу. Последовал новый приказ служкам, они вывели победителя с арены, связали, вместо одежды набросили на него лохмотья и прогнали по улицам Рима, чтобы женщины увидели своего любимца в его позоре. Под конец прихвостни коронованного палача задушили несчастного.

В ту пору на сцене шли модные комедии бурлеск, называвшиеся ателланами, atellae fabulae[80].

В текст одной из них, преднамеренно, нет ли, закрался двусмысленный намек, направленный против императора. Так он в злобе повелел несчастного автора сжечь на костре прямо посреди сцены.

Один римский всадник тоже попал на арену. Теперь уже не известно, в чем его обвинили, но только приговор был суров: ad bestias! Бросить диким зверям! С арены тот отчаянно закричал в публику, что его казнят невинным, на что Калигула так заставил его замолчать: велел вывести с арены, отрезать язык и вновь отвести на арену, только уже немым, на съедение львам.

Отцов принуждал смотреть на казнь сыновей. Когда какой-то отец отказался, сославшись на болезнь, он послал за ним носилки и велел принести его на место казни. Других же после казни детей приглашал в гости к своему столу, обращался с ними весьма ласково, стараясь приободрить веселыми шутками.

Однажды он захотел повторить деяние Ксеркса, построившего мост через Геллеспонт. Тогда он перегородил залив между Байями и Путеоли (современные Байя и Поццуоли) шириной 3 600 шагов гружеными кораблями, собранными со всей страны. (В Поццуоли по сей день мол называют «ponte dia Caligola» — мостом Калигулы.) Он так гордился своим творением, что целых два дня ездил по нему; один день верхом на лошади, другой — на колеснице в сопровождении двора и военных. Простом люд, конечно, повалил на берег поглядеть на великолепное сооружение. Император дружелюбно приглашал стоящих на берегу пройти на мост, а оттуда солдаты… сталкивает их в море. Кто пробовал спастись, тех веслами толкали в глубину.

Зрелище человеческих мучений относилось к разряду его любимых развлечений. Даже посреди пиров он призывал приговоренных к пыткам, чтобы на его глазах на них испробовали пыточные инструменты. Был у него один солдат, особенно ловко отсекавший головы, ему поручалось приводить из тюрем заключенных и, пока император закусывал, рубить им головы.

Однажды во время официального торжественного пира он вдруг разразился ужасным хохотом. Справа и слева от него сидело по консулу, похолодев, они спросили, чему он так смеется? Любезный ответ был таков: «Как же не смеяться, как подумаю, стоит мне только кивнуть, и вам обоим перережут горло!»

Диких зверей для зрелищ откармливали мясом. Случилось как-то, что в городе сильно подскочили цены на мясо. А Калигулу вдруг охватил приступ бережливости. Он обошел тюрьмы, произведя смотр заключенным, и лично отобрал тех, мясом которых предстояло впредь досыта кормить диких зверей. Но посылал он их на бойню не за какую-то провинность, а просто так, наугад или… шутки ради. В одной тюрьме, остановившись в дверях, рассматривая строй заключенных, в котором случайно оба крайних были лысыми, отдал приказ: «от этого лысого до того лысого — всех».

И это дикое чудовище в человеческом обличье, любующееся муками других, сам был таким трусом, что боялся грома и молнии. Даже при малейшем шорохе он вздрагивал, накрывал голову, а уж если гремело, со страху лез под кровать.

Видимо, была у него причина страшиться гнева Юпитера, сыплющего небесные камни. Ведь он не удовольствовался полагающейся римским императорам посмертной консекрацией, то есть обожествлением: он уже при жизни сделал себя богом. Построил храм, назначил жрецов, совершал жертвоприношения богу Гаю Цезарю Калигуле. В храме воздвиг себе, как богу, памятник в натуральную величину, покрытый позолотой, который каждый день обряжали точно в такое же платье, какое было на нем тогда.

Однако эти повседневные одежды не были будничными. Он показывался то в сверкающей драгоценными камнями кур-тке с капюшоном, то в великолепном женском платье, то в солдатских сапогах, то в женских туфлях. Однажды появился весь напыщенный с позолоченной бородой, а в другой раз — в известном наряде богини Венеры.

Культ своего покровителя, бога Юпитера, он осквернил тем, что велел привезти из Греции его наиболее известную статую, отбить ей голову и на ее место приладить свою, — и это с главным-то богом-олимпийцем…

Поскольку он вообразил себя не только императором, но и богом, то и относился к каждому из своих подданных с величайшим высокомерием и надменностью, причем не делал никаких различий: и к владельцам дворцов, и к населению бедных кварталов он относился одинаково.

Бывало, самых авторитетных и уважаемых сенаторов заставлял он пешими идти за своей колесницей, и им приходилось в их длинных тогах тащиться за ним, делая несколько тысяч шагов. Других сенаторов приглашал к столу, но не за тем, чтобы они с ним разделили трапезу, а чтобы те, подобно слугам-рабам, надев фартук, прислуживали ему.

Он плохо спал, по ночам мог только дремать несколько часов. Однажды его и без того кратковременный сон был прерван шумом, проникавшим во дворец с улицы, — народ уже за полночь толпился перед его воротами, чтобы получить бесплатные места на завтрашнее представление в цирке. Рассвирепев, он послал своих телохранителей, и они кнутами разогнали многотысячную толпу. Началась страшная паника. В дикой давке и столпотворении погибли сотни мужчин и женщин.

Бои гладиаторов происходили в дневное время. Натянутые над амфитеатром козырьки из парусины защищали зрителей от солнца. Калигула, будучи порой в игривом настроении, повелевал свернуть козырьки и бросал в жертву палящим лучам знойного южного солнца публику на дешевых местах. А чтобы никто не мог сбежать, его солдаты перегораживали все выходы.