Стезя смерти - Надежда Попова

– По тому делу было проведено расследование, и его оправдали полностью!

– А тот факт, что подозреваемый ушел с важной документацией, вас, конечно, не смущает!

– Это не доказано – во-первых! – рявкнул Керн в ответ. – А во-вторых, господин попечитель чистоты рядов Конгрегации, попросите Господа на Рождество подарить вам крупицу совести! Парень выбрался едва живым и покалеченным! А информация, что он сумел собрать, между прочим, важности весьма и весьма немалой! С медведем стравился щенок и выжил с хорошим клоком шкуры в зубах, а вы пеняете на то, что он не приволок вам тушу целиком?!

– А вы придержите эмоции, майстер обер-инквизитор! И не смейте на меня повышать голос!

– А то что? – немедленно откликнулся Керн. – Я не имею желания противиться соблюдению законности и не против того, чтобы вычищать из Конгрегации недостойных. Но всему есть мера! И я не вижу никаких причин к тому, чтобы даже на один миг приравнять действующего следователя с отличными рекомендациями к еретику-самоубийце! Он сознался и удавился, чтобы не попасть на костер, потому что был ви-но-вен! И это – все! Ваше расследование закончено! Не смею задерживать!

– Я упомяну о вашем поведении в своем докладе, – предупредил curator, и Керн хохотнул:

– Я должен был напугаться? Дружок, – понизил голос он, и Курт снова прижал к двери ухо, – когда ты лишь учился самостоятельно подтирать задницу, я, поверь, уже повидал мерзавцев пострашней тебя. Мои подчиненные работают, как подобает, ясно? Прекрати к ним цепляться, или я тоже составлю доклад – о твоем поведении, начинающем превышать твои полномочия, причем передам его напрямую твоему начальству. И поверь, на мои слова обратят гораздо большее внимание; старина Рихард все еще глава кураторского отделения, ведь так?.. А теперь – вон!

Курт едва успел отскочить от двери, когда к ней зазвучали громкие, бухающие в пол шаги. Curator был бледным, подтянутым и стремительным; Ланц, с которым он, выйдя, столкнулся взглядом, вежливо улыбнулся, коснувшись лба кончиками пальцев, и почтительнейшим образом произнес:

– Добрейшего дня, господин попечитель.

По коридору тот почти пролетел, вихрем вырвавшись на лестницу; Райзе разразился ему вслед тяжким вздохом:

– Господи, пусть он переломает себе ноги…

Керн из комнаты не вышел; когда все разбрелись, Курт решительно постучал и, не дождавшись ответа, вошел сам, остановившись на пороге. Обер-инквизитор стоял у окна, глядя вниз, опершись рукой о стену и постукивая по камню пальцами.

– Еще не успели достроить до конца, – не оборачиваясь, произнес он, – а уже начинает рушиться. Не хотелось бы, конечно, сравнивать Конгрегацию с вавилонской башней, но из-за таких вот… блюстителей все может пойти прахом.

– Спасибо, – не ответив, тихо сказал Курт; обер-инквизитор повернулся, усмехнувшись:

– Подслушивал?

– Вы в самом деле так убеждены в том, что говорили? – неожиданно для себя самого спросил Курт. – Что мне можно верить?

– Хочешь разубедить меня? Или нарываешься на похвалу?

– Нет, – улыбнулся он. – Просто еще раз спасибо.

– Не подмазывайся, Гессе, – указал ему на дверь Керн, нахмурясь. – От дела ты все равно отстранен.

Курт тогда лишь кивнул, прощаясь, и молча вышел; последние слова начальника печали в нынешнее положение не добавили – дела как такового более не существовало нигде, кроме отчетов и его памятных записок; Ланц и Райзе, вынужденные признать свое полное бессилие, уже не раз намекали на то, что расследование пора бы вовсе закрыть. Керн справлялся о ходе дознания нечасто, с видом обреченным и незаинтересованным, каждым взглядом говоря о том же; единственным, кто соблюдал если не полное единодушие, то хоть понимание и некоторую солидарность, был, как ни удивительно, все тот же Бруно. В трактире студентов он бывал по-прежнему, растеряв в нем, правда, половину своих приятелей, и при всяком посещении пытался завести разговор о двух покойниках, взбаламутивших довольно тихую жизнь Друденхауса и Кёльна вообще. Приносимые им сведения, что он по доброй воле, без нарочного уговора, собирал и пересказывал, давали мало, и вскоре подопечный расспросы прекратил – как в силу их бесполезности, так и из боязни насторожить друзей чрезмерно односторонним интересом к университетским тайнам.

Спустя еще одну долгую и скучную неделю из академии святого Макария пришло второе письмо: брошенный по всем возможным expertus’ам клич результатов не дал – упомянутого Отто Рицлером «Трактата о любви» будто вовсе не существовало нигде и никогда.

* * *

Сегодня было, что значимо, тринадцатое, но хотя бы уж не пятница; после разгрома тамплиерского ордена, последнего громкого дела прежней Инквизиции, в народе это сочетание как-то само собою закрепилось как обозначение крайне несчастливого дня – по всем приметам тринадцатого, в пятницу, на человека должны были сваливаться все мыслимые несчастья и бедствия. Впоследствии и само число это, без привязки ко дню недели, стало также крайне злополучным. Курту, как говаривали наставники академии, «по чину не положено» было обращать внимание на суеверия, однако же с самого утра этого солнечного майского дня ему прямо-таки настырно не везло. Присаливая завтрак, он выронил солонку, усыпав белыми крупинками и тарелку, и половину стола, по дороге наверх, к себе, споткнулся, едва не навернувшись с лестницы, а войдя, обнаружил, что по его комнате носится обалделый воробей, шарахаясь о стены и никак не умея отыскать распахнутое окно. Наконец, то ли обессилев, то ли попросту впав в растерянное оцепенение, птаха уселась на Распятие над кроватью, сжавшись в серый комок и испуганно поводя вокруг мутными глазами. Подкравшись как можно тише и осторожнее, Курт одним движением вспрыгнул на постель, упершись ногой в кровать и одной рукой в стену, и схватил воробья ладонью, чуть не упав и услышав, как в изголовье что-то весьма звучно хрустнуло.

Осмотрев несчастное создание и убедившись, что тварь Божия не расколошматила себе о стены голову, Курт выпустил оную в окно и, недовольно кривясь, возвратился к кровати, думая о том, что в довершение к сегодняшним досадным, но мелким неприятностям прибавилась еще и необходимость оплачивать принесенные хозяйскому имуществу повреждения. Прежде чем рассказать матушке Хольц про случившийся casus, для начала следовало бы оценить разрушение самолично, дабы знать, в каком тоне начинать разговор.

Тихо ругаясь и тяжко вздыхая, Курт улегся перед постелью на пол, взявшись за нижнюю планку, и, втянув себя под кровать, попытался рассмотреть возникшую от его прыжка трещину либо же излом. Видно было неважно, однако вскоре, чуть приглядевшись к довольно пыльному полумраку, он увидел неглубокий извив в перекладине изголовья; беспокоиться, в общем, было не о чем – замена такой детали затрата не слишком большая, а стало быть, о данном происшествии хозяйке можно сообщить тоном обыденным и легкомысленным. Уже вознамерившись выбраться на свет Божий, Курт оцепенел, все так же лежа на полу, чувствуя, как холодеют в перчатках ладони и начинает замедляться сердце, через миг понесшееся бешеным галопом.