Поветлужье - Андрей Архипов

– Хочешь власти полной для советов местных? – недоуменно посмотрел на своего полусотника воевода.

– Тьфу… – аж сплюнул от огорчения полусотник, поняв, до чего он договорился. – Там видно будет, как назвать, лишь бы работало, а уж полной власти тем не надо точно. Скажите лучше, что там о муромских делах новгородец поведал? Говорили ужо?

– Пустое там, сговаривался он с татями девок муромских хитить да в Булгар их свозить, – взял слово Петр. – Насмотрелся на рынках невольничьих, какие цены за наших полоняников ломят, вот и возжелал легкой наживы. Ну да теперь сему не бывать.

– А что, много ли там наших продают? – угрюмо поинтересовался Иван.

– Не он один сей промысел учинять вздумал – издревле свозят туда товар живой. Как новгородец сказывал, многих углядел он. А еще, сказывает, купцы билярские слюной захлебываются, вспоминая, как после разорения окрест Суздали великое множество полона приведено было… Эк тебя ломает, Иван, – поглядел на того Петр. – Да то не токмо они учиняют. И наши князья себе невольных людей опосля походов на Булгарию приводят.

– Ничего, отольются кошке мышкины слезки… – скрипнул зубами Иван. – Придет время – и пощипаем торговцев сих.

– К первому и второе деяние ты задумал, – покачал головой Радимир. – Не токмо беглых привечать… Слов не найду я, абы отвратить тебя полон освобождать. Дело то богоугодное, но уж зело опасное. Не для тебя, для других. Один раз оступишься, и поселениям нашим окончание придет, а мы все живота своего лишимся. На полоне же столь людей властных кормится…

– Да я не тороплюсь с этим… А что везли еще ушкуйники, кроме хлеба?

– Золотишка в мошне было чуть. Но все на прокорм новой веси пойдет. Без огородов да посевов отяки остались, на наше слово токмо полагаясь, что прокормим их. Пряности да соль есть, – покряхтел старец. – Листы бумаги из хлопка да остального по мелочи было. Иголки да нитки, шелка малые отрезы, да то не на продажу – себе везли… Гружен ушкуй рожью, пшеницей да крупой, что греки при монастырях взращивают. Мнится мне, торопился он в Заволочье товар сей сбыть, а там подельников прихватил бы да в Муром подался промыслом греховным заниматься.

– И что с зерном делать собрались? – навострил уши Иван.

– То у воеводы спрашивай, ему сие действо заповедано.

– По общинникам пряности да пшеницу раздам, как Никифор все обсчитает, гх-хм… – прочистил горло Трофим. – Пшеницу ведь заморозками бьет в этих местах. А рожь добрая, на посев оставим, да в запас на зиму уйдет. Весь прибыток сызнова – брони воинские, мечи да луки боевые.

– А что за крупа та, много ли ее? Это не гречка ли, раз греки выращивают? – проигнорировал полусотник упоминание о воинских доспехах.

– И так ее зовут. Добрая каша с нее получается да выход с посева малый идет. Сеяли мы ее в Переяславле, одна морока.

– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – обрадовался Иван. – Не там сеяли, сами не понимаете, какое богатство в руки идет. На черноземах ваших она и не стала бы расти, как пшеничка, а тут, на песчаных почвах, самое оно. Да и на старых торфяниках хорошо в рост идет, а также на чащобных полянах и на новых полях. Сорняков гречиха не боится, вычищает от них поле. За ней хорошо хлеб сажать, да ее так и вводят в четырехпольный севооборот – удобренный пар, рожь, гречиха, а далее овес или озимая рожь…

– Чудные слова ты баешь, да и сеете вы как-то не по-людски, – встрепенулся Радимир. – Но глаголешь ты зело полезное большей частью. Ну-ка все мне сей миг обскажи.

– Это тебе с Вячеславом объясняться надо, – открестился полусотник, выставив ладони. – Он не только лечением занимался, а и скот разводил и сеял что-то. Знаю только, что от такого сева с чередованием зерна большой прибыток идет. А насчет гречихи еще главное скажу. Во-первых, гречневая крупа долго хранится, не киснет, в отличие от того же пшена. Запасы делать можно. А во-вторых, и этому-то я как раз обрадовался, гречиха – медонос. Пчелы с нее кормятся, меда много берут. И само растение опыляют… пыльцу на цветках перемешивают. Оттого урожай с гречихи повышается в два-три раза. А пчелы – это что? Правильно, мед и воск, а значит, куны, ногаты, резаны, гривны… Я уж не говорю, что лекарь наш с пчел да гречихи лекарств каких наделает. Он про то должен знать. А уж как доски пойдут, наколотим ульев… ну, это борти, сколоченные для пчел. Туда рои пчелиные селить можно, и пасека получится. Как пастбище для скота, только пчелы на гречихе пастись будут, – улыбнулся своему сравнению Иван.

– От, сызнова навалил нам чудес всяческих, – всплеснул руками воевода. – Деваться от них некуда… Ты, Радимир, Никифора возьми да с лекарем нашим поговори. Коли польза от того сева будет, так и попробуем по-новому. И про борти, что на пастбище пчелиное выставляться будут, с людинами потолкуй. Кто возьмется из них за дело сие на тот год? Ныне, мнится мне, поздновато будет творить его…

– Добре, – согласился Радимир и свернул разговоры. – Мнится мне, черемис наш от Ишея идет.

– Ужо и нашим кличешь? – спросил старца воевода.

– Закваска в нем правильная, – ответил тот. – Не чурается ни старого, ни малого. За весло не гнушается взяться, ум живой, взгляд зоркий…

– Так то и против нас направить можно, – подметил Иван. – Не забыли еще деяния князька черемисского, надеюсь? Да и к лодьям нашим любопытство имеет.

– Перемолвился я с ним опосля суда копного, – махнул рукой старец. – Торговлей живет, а в хитрословии не был замечен мною. За столом к нему присмотримся поближе – может, и выплывет, подсыл ли он кугуза. По вопросам его… Лаймыр, не проголодался ли ты? На реке да за работой время быстро летит, – съязвил Радимир подходящему черемису по поводу того, что за последние два часа тот излазил лодьи переяславцев вдоль и поперек. – Согласишься ли со своими родичами трапезу нашу разделить?

– Виш омсам огыт поч[16]. Ты ломишься в открытую дверь, Радимир, – улыбнулся черемис. – Я готов и лапоть сжевать сей миг.

– Жареный да с маслом, так и старый лапоть можно съесть, – уел наконец того Радимир, отчего оба они осклабились, донельзя довольные своей словесной баталией.

Тонкая рука потянулась к свету и неосторожным движением задела край столешницы, прислоненной к потемневшей от дыма бревенчатой стене. Отсвет догорающей лучины, воткнутой в стоящий на столе светец, отразился от плошки с дрожащей водой, стоящей точно под тускнеющим пламенем, и мигнул своим отражением на потолке. Бледные пальцы сомкнулись на обгоревшем кончике щепочки, и еле тлевший огонек канул в сумрак, подсвеченный бледным лунным светом, проникающим в небольшое распахнутое оконце под потолком.

– Ты спишь? – Еле тихий шепот понесся в дальний угол комнаты.

– …Нет, – отозвался сумрак, приглушенный мягким кудрявым ворсом овчинного полушубка, кинутого на тесаные доски невысокой лавки.