Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

вдоль Гава, видит в небе над Трущобной горой парящий огненный шар. Парень осеняет себя крестным знамением, шар лопается. Парень тоже бежит в полицию. Но Виталь Дютур вычеркивает огненный шар из бумаг, которые кладет ему на стол Жакоме. Он полагает, что здесь речь идет, по-видимому, не о помутнении разума, а о редком явлении природы – о шаровой молнии. Из донесения, однако, не вычеркивается рассказ нескольких ребятишек в возрасте от восьми до одиннадцати лет, которые около полудня, когда рядом не было никого из взрослых, увидели в Гроте все Святое семейство в полном составе. Когда Жакоме взялся за них как следует, они дали препотешные показания. Мадонна, с ног до головы в золоте, была, мол, похожа на карточную королеву. Святой Иосиф нес на спине мешок, а в руке держал серебряные вилы. Присутствовали там якобы и гости Святого семейства – святой Петр и святой Павел: они сидели за столом и ели похлебку. «С чего вы взяли, что это были именно они?» – «Они, в точности они, господин комиссар».

Два других случая пострашнее этих. Маленькая девочка, находясь вместе с матерью на берегу Гава близ Грота и заглянув в воду, до такой степени пугается того, что она там увидела и что видно ей одной, что впадает в столбняк и на два часа теряет дар речи. Первое слово, какое она смогла пролепетать, придя в себя, было слово «дьявол».

Прямо-таки классическая дьяволиада разыгрывается в доме Сенака, где живут Жакоме и Эстрад. У их соседей, скромных мелких буржуа, есть сын, мальчик одиннадцати лет по имени Алекс, которым они чрезвычайно гордятся. Алекс – истинно образцовый мальчик: первый ученик в классе, блестяще успевает по всем предметам. Его прилежание, его осведомленность в науках, его аккуратность у всех на устах. Он избегает общества соучеников, так как их манера общения кажется ему излишне плебейской. И в одежде, и в поведении он любит торжественное достоинство и на вопрос о будущей профессии неизменно отвечает, что хочет стать судьей. Этот Алекс без всякой видимой причины в одночасье впадает в бешенство. Он набрасывается на собственную матушку и наносит ей раны перочинным ножом. После этого прячется в кухне, забаррикадировав дверь и отвечая на заманчивые предложения домашних непотребными ругательствами, из которых «говно» еще самое невинное. Родители клянутся всеми клятвами, что их Алекс таких слов никогда не слышал. Обезумевшего мальчика в конце концов одолели. Пришлось привязать его к кровати. На губах у него выступила пена, а глаза горят такой злобой и бешенством, что добропорядочные родители не могут вынести его вида. И доктор Перю уже предписывает поместить Алекса в психиатрическую больницу закрытого типа в Тарбе. Но тут мать мальчика бросается к знакомому священнику, члену монашеского ордена отцу Белюзу, который в это время находится в Лурде. Священник решает изгнать из безумца злого духа, что ему вполне удается. И спустя несколько дней Алекс опять посещает школу – такой же чопорный, рассудительный, замкнутый, как раньше, и по-прежнему доставляет радость родителям.

В течение этого времени у Бернадетты появляется множество подражателей. Эстрад, к своему неудовольствию, Жакоме – к своему удовольствию – имеют возможность собственными глазами наблюдать за некоторыми из них. Подражатели очень точно воспроизводят все внешнее в поведении своего кумира – как Бернадетта здоровается, улыбается, кивает, воздевает руки. Но они-то кажутся будто специально созданными для того, чтобы продемонстрировать огромную пропасть между подлинным и поддельным. Когда они уверяют, что видят Даму, то всем присутствующим ниша в скале кажется еще более пустой, чем была до этого. Но среди прочих есть один случай, о котором следует сказать особо. Как-то утром – не было еще и семи часов – со скоростью ветра распространяется слух, что Бернадетта сегодня отправится к Гроту. Вскоре огромная толпа движется туда же. И в самом деле: перед нишей на коленях стоит Бернадетта с горящей свечой в руках – точь-в-точь она, собственной персоной. Белый капюле, затеняющий лоб, длинное платье, деревянные башмаки. Спиной к зрителям она моет лицо и руки в источнике, пьет воду, обрывает и ест траву, ползает по земле, издает долгие дрожащие вздохи, шепчет: «Искупление! Искупление!» Копия так похожа на оригинал, что почти никто из свидетелей и участников великого двухнедельного паломничества ничего не заподозрил. Только весь этот спектакль почему-то не производит на зрителей ни малейшего впечатления – все это уже было и как бы приелось. Но спустя десять минут поддельная Бернадетта вскакивает, сбрасывает капюле и обнажает смуглое, слегка тронутое оспой девичье личико, весело ухмыляющееся во весь рот. Малышка подтыкает платье и пускается в пляс на глазах изумленной толпы. Прежде чем ее успевают схватить, она, как горная козочка, взбегает на скалу и исчезает из виду. Некоторые утверждают, что это была молоденькая испанка, горничная мадам Лакрамп, которую та недавно уволила за наглое воровство. Другие считают фиглярку цыганской девчонкой из табора, который за несколько дней до этого выдворили из окрестностей Лурда. Однако точно никто ничего о ней не знает. Жакоме докладывает префекту о «тяжком оскорблении религиозных чувств», а Гиацинт де Лафит очарован этим эпизодом:

– Цыганка, разыгрывающая из себя святую, могла бы стать главной героиней балета, для которого маэстро Джакомо Мейербер мог бы написать музыку в стиле «Роберта-Дьявола».

С подобными демоническими вкраплениями, число которых в отсутствие Дамы все растет и растет, вероятно, связано и грехопадение Франсуа Субиру. Субиру по крайней мере две недели ни разу не заглядывал в заведение папаши Бабу. Тому было несколько причин. Первая из них: кабачок Бабу за это время превратился в прибежище насмешников, очаг богохульства, дискуссионный клуб неверующих. Он стал – естественно, на более низком уровне – аналогом кафе «Французское». Хотя Субиру отнюдь не принадлежит к тем, кто ревностно верит в чудо, все же он как-никак отец той девочки, что стала главным действующим лицом в этом конфликте между Небом и землей. Стыд и гордость запрещают ему присутствовать при словопрениях в густом облаке винных паров и табачного дыма, когда либо разум, либо правдивость его дочки подвергаются грязному осмеянию. Вторая причина еще важнее: Франсуа Субиру дал молчаливый, но решительный обет впредь отказаться от зеленого змия. И обету этому он верен уже много дней, проявляя неожиданную силу воли. Было бы большой несправедливостью назвать Субиру заурядным пьяницей. Чувство собственного достоинства никогда не позволяет ему допиваться до свинского состояния. Никто из сограждан не мог бы утверждать, что видел мельника Субиру в полной прострации. Две-три стопки «Чертовой травки», необходимые отцу чудотворицы для счастья, как раз