Мои воспоминания о войне. Первая мировая война в записках германского полководца. 1914-1918 - Эрих Людендорф

Кажддый случай неправильного поведения офицера, о котором мне сообщали, – если даже это происходило анонимно, – я поручал тщательно расследовать. Положение и условия быта офицеров часто становились предметом обсуждений на совещаниях командного состава. В связи с многочисленными жалобами и обвинениями генерал-фельдмаршал фон Гинденбург выступил со специальным обращением ко всем офицерам. В этой войне офицерский корпус не посрамил своей чести. Опозоривших себя были единицы, и им воздавали по заслугам. Всякий офицер, не сохранивший в этой войне руки чистыми, покусившийся на чужое добро, хотя бы из желания уберечь его от уничтожения, тем самым замарал свое отечество, армию, офицерский корпус и самого себя. Как единое целое, офицерский корпус может собой гордиться, и не в последнюю очередь, тем, что, несмотря на травлю за его спиной, он на протяжении четырех лет прочно держал войска в своих руках, часто вел их к победе и нашел в себе силы вместе с преданными унтер-офицерами и солдатами продвинуться далеко за Рейн – великолепное достижение, равное другим прекрасным подвигам, совершенным во время войны.

Постепенно в немецком народе и в войсках накопилось много вредоносного. Болезненные симптомы стали очевидными, их замечали многие. Кронпринц Германский, часто посещавший меня в Авене, говорил об этом с растущим беспокойством и был вынужден обратиться письменно к кайзеру. Этот шаг я мог только приветствовать. Своей озабоченностью я делился с господами, призванными вместе со мной исследовать причины болезненных явлений и принимать меры к их лечению. Взаимопонимания я не нашел. Немецкому народу – тоже виноватому – пришлось поплатиться за это своим существованием.

Проблема с пополнением держала нас в постоянном напряжении. У меня была возможность обрисовать его величеству чрезвычайную остроту этой ситуации. ОКХ напомнило правительству о своих просьбах, касающихся комплектования пополнения, высказанных осенью 1916 и осенью 1917 г. Все эти вопросы мы обсудили в Спа на совещании, в котором помимо меня участвовали рейхсканцлер, генерал-фельдмаршал фон Гинденбург и военный министр. Я, в частности, указал на острую необходимость позаботиться о людских ресурсах, применять самые суровые меры наказания к дезертирам и симулянтам, поднять боевой дух нации, а также на опасность, исходившую от части нашей прессы, враждебной пропаганды и большевизма.

Обо всем этом я говорил гораздо больше и чаще, чем написал здесь, в своих воспоминаниях. И на этот раз мне было многое обещано. Однако ничто не менялось. Не знаю, быть может, господа считали мои сообщения слишком преувеличенными или же проявлением моего «милитаристского духа».

Тем временем я опять попытался использовать наши успехи для усиления у противника тяги к миру и направил в этой связи меморандум рейхсканцлеру. Судя по высказываниям Клемансо, нам, по-моему, не оставалось ничего другого, как продолжать воевать или смириться с унижением. И как мне кажется, наши ответственные государственные мужи думали точно так же. Во всяком случае, рейхсканцлер, выступая 12 июля в рейхстаге, занял именно такую позицию. Он особо подчеркнул нашу готовность к миру, но пока противник не отказался от своего желания уничтожить Германию, нам следовало держаться. Если же, мол, враг продемонстрирует серьезные намерения к мирным переговорам, мы моментально дадим свое согласие.

«Я хочу вас заверить, – сказал он, – что это не только моя позиция, ее полностью разделяет ОКХ, ибо и оно ведет войну не ради собственного удовольствия. Как заявило мне наше главное командование, если на той стороне появятся реальные признаки стремления к миру, мы сразу же должны пойти навстречу».

Рейхсканцлер абсолютно верно изложил мою и генерал-фельдмаршала точку зрения. Когда я сейчас, оглядываясь назад, думаю о возможности и перспективах предпринятых правительством шагов к миру, то я крепко убежден, что мы могли заключить тогда перемирие и мир, но лишь на тех же условиях, какие мы вынуждены выполнять теперь. С этим мы в октябре 1918 г. не могли согласиться и, невзирая на всю серьезность нашего положения, не должны были делать. Прав я или не прав относительно тогдашних вероятных условий, могут решить только Клемансо, Вильсон и Ллойд Джордж. Англия и Соединенные Штаты хотели уничтожить нас экономически, а Англия, кроме того, сделать нас абсолютно немощными, Франция собиралась выжать из нас последние соки; наши противники желали унизить своего ненавистного врага перед всем миром, на многие века затормозить развитие немецкой нации. О процветании народов мира Антанта думала в той мере, в какой подобные мысли можно было увязать с собственной национальной политикой. Именно эта политика лежала в основе всех действий Антанты, остальное было только средством достижения цели. У нас все было наоборот: мы сначала думали о процветании народов мира и только потом об укреплении своего отечества. Не мы начали войну, и не нам одним ее заканчивать.

В начале июля статс-секретарь фон Кюльман покинул свой пост. Он являл собой образец германского дипломата эпохи после Бисмарка. Появление большевиков в Берлине и терпеливое отношение к пропаганде, исходившей из российского посольства, навечно будут связаны с его именем.

Я приветствовал назначение фон Гинце в качестве преемника Кюльмана, считая его сильной фигурой. Я высказал ему свою надежду все-таки вынудить государства Антанты пойти на прекращение войны, а также обратил его внимание на угрозу большевизма и революционную деятельность господина Иоффе. Однако фон Гинце продолжал плыть по большевистскому фарватеру своего предшественника отчасти в силу своих взглядов на Россию и в какой-то степени, вероятно, потому, что был не в состоянии изменить прежний курс ведомства иностранных дел.

А в России тем временем события развивались по весьма своеобразному сценарию, характерному для лживого советского правительства. С ее согласия Антанта продолжала создавать там из бывших военнопленных чехословацкие воинские части. Они предназначались для борьбы с нами, и их должны были по Транссибирской железной дороге доставить на Дальний Восток, а оттуда морем во Францию. И это позволяло правительство, с которым мы подписали мир, а мы терпели! В начале июня я подробно написал об этом рейхсканцлеру и указал ему на опасность, угрожавшую нам со стороны советского правительства.

Между тем наша восточная политика шла на поводу у большевиков. Я лично считал ее чрезвычайно недальновидной, поскольку она способствовала лишь усилению всего большевистского движения. А оно было для нас губительным, и поэтому ему следовало всячески препятствовать, причем не только из военных, но главным образом из чисто политических соображений. Мы вполне могли теми частями, которыми располагали на востоке, нанести быстрый удар по Петербургу, а с помощью донских казаков – и по Москве. Это было бы лучше, чем длительное время безуспешно обороняться от большевизма на широком фронте. Последнее требовало больше сил и нервного напряжения, чем короткая решительная операция, которая к тому же укрепила бы моральный дух армии. Мы устранили бы враждебное нам по своей сути советское правительство и помогли бы установить дружественную Германии власть, которая действовала бы не против нас, а заодно с нами. Это явилось бы чрезвычайно благоприятной предпосылкой для дальнейшего успешного ведения войны.