Дочь Волка - Виктория Витуорт

Или образцы для копирования.

Взгляд ее упал на длинный аккуратный сверток, лежавший на дубовом верстаке. Перед отъездом отец взял с нее обещание не трогать эту штуку. Но она все же успела взглянуть одним глазком, когда Атульф принес это, и, хотя она не могла расслышать, о чем они торопливо говорили шепотом, но в свете огня промелькнула выделанная кожа ножен и золотая инкрустация рукояти меча, и ей стало ясно, что такую прекрасную вещь она вновь сможет увидеть нескоро.

И она дала честное слово не прикасаться к ней.

Она поднялась на ноги и на цыпочках, медленно, затаив дыхание, подошла к тому месту, где лежали меч и ножны Атульфа, завернутые в кусок шерстяной ткани, напоминая спеленатое дитя. Она внимательно разглядывала сверток, спрятав руки за спину. Затем выскочила из кузницы и посмотрела по сторонам: сначала бросила взгляд в сторону зала, потом вниз, на реку. Нигде никого не было, кроме малыша, который, как считалось, пасет стадо гусей, каждый из которых был больше его самого. Притворившись, что просто слоняется без дела, – так, на всякий случай, – она с невинным видом развернулась и нырнула обратно в кузницу.

Винн разложила на верстаке неисправные клещи вместе с инструментом для их починки – тоже на всякий случай. Если кто-то войдет, это будет ей оправданием и объяснением того, что она делает возле верстака. После этого она сосредоточила все свое внимание на мече.

Первым – и неожиданным – ее ощущением было разочарование. Ножны и рукоять были украшены изображениями каких-то незнакомых ей существ с длинными челюстями. Целая вереница их выстроилась на выпуклой поверхности кожаных ножен, а еще два – мордами друг к другу – красовались на эфесе. Выглядели они старыми, уродливыми и чуждыми.

Но, по мере того как Винн вглядывалась внимательнее в детали рисунка, глаз ее начал улавливать систему и ритм, скрытый в этом ряду сцепленных и переплетающихся друг с другом странных существ. Они сплетались таким образом, что челюсти каждого держали за ногу того, что был впереди… Это была работа мастера. Возможно, никто и не скажет ей спасибо, если она сделает нечто подобное, но, по крайней мере, тут было чему поучиться.

Впрочем, она не собиралась что-либо делать в спешке и с наскока. Она бросила еще один долгий взгляд на эфес, впитывая и запоминая все детали сверху и снизу, угол раскрытия челюсти, повторяющуюся схожесть между овалом глаз и изгибом спин; затем она присела, чтобы для начала сделать палочкой на утоптанном земляном полу набросок узора.

Но получалось плохо, да и что толку ходить вокруг да около? Полностью забыв о своем обещании, она взяла меч в ножнах и положила его на землю, чтобы, рисуя, все время иметь его перед глазами.

Поначалу это показалось ей невыполнимой задачей – срисовать все эти уголки и зигзаги, и каждый новый элемент получался у нее чуть более кривым, чем предыдущий, так что весь узор по мере копирования искажался все больше и больше. Она взглянула на свои каракули на земляном полу, и к глазам подступили горячие слезы злости. Ничего у нее не получится! Она была уже готова сломать палочку и зашвырнуть ее в кучу дров, когда в голову ей неожиданно пришла одна мысль.

Земля была не таким подходящим материалом, как кость или металл. Но в каком-то смысле она походила на пергамент, судя по тому, что она о нем слышала, – с нее можно было все стереть. Неточно нанесенную линию можно было удалить…

Она выровняла ступней пол и начала снова. Но на этот раз вместо того, чтобы начать воспроизводить весь рисунок, она провела длинную изгибающуюся линию. Затем вторую, так, чтобы она пересекала первую через равные интервалы. Потом третью. Они будут для нее направляющими. После этого она нарисовала сверху и снизу этих трех линий еще две, параллельные. Сидя на корточках, она через определенные промежутки стирала пальцем одни линии, рисовала другие, концы некоторых соединяла, получая изогнутые петли. Постепенно она начала замечать умышленно пропущенные повторяющиеся элементы, места, где художник старался создать эффект симметрии, хотя истинная симметрия была здесь немыслима. И то, как он старался удивить спиралью, чтобы отвлечь внимание от сустава лапы, какого в реальности быть не могло…

Теперь весь рисунок, от металлической оковки ножен до рукояти меча, приобретал смысл; она работала уже более уверенно, не удосуживаясь всякий раз сверять, насколько соответствует ее незамысловатый рисунок на полу узору на ножнах. Возможно, кроме нее, только художник, чье произведение она взяла за образец, узнал бы теперь этот узор, и во время работы она, казалось, чувствовала одобрение старого мастера, как будто это он водил ее рукой.

– Что здесь происходит, черт побери?

От неожиданности она отпрянула, тем не менее испытав облегчение. Потому что это был не отец и не мать.

– Я просто смотрела узор.

– Ты положила мой меч на пол. На грязный пол. – Атульф тут же подхватил его и теперь бережно держал обеими руками.

Опасливо взглянув на него, Винн осторожно заняла такую позицию, чтобы между ними находился горн, а сама она оказалась ближе к двери, чем он.

– Разве смогу я когда-нибудь научиться чинить такие вещи, если мне нельзя даже посмотреть на него? – Она сделала неопределенный жест рукой. – Или нарисовать его.

– Ты? – Презрение в его голосе было убийственным. Прищурившись, он взглянул на пол. – Это? – Он пошаркал по земле ногами, стирая, уничтожая ее рисунок. – Скажешь отцу, что я занесу ему меч позже. А еще – чтобы он больше не оставлял его без присмотра.

Винн сердито смотрела на него, медленно идущего мимо нее к выходу. Она понимала, что виновата. Он даже вполне мог ударить ее – имел право, – но не стал этого делать. И все же она его ненавидела.

Они услышали музыку – сначала она доносилась издалека и урывками, поскольку в этот ясный день в разгар лета ветер дул с моря. Это были странные, пронзительные звуки, – одним словом, трауи, – которые заставили всех бросить работу и прийти к залу, чтобы поглазеть на приближающихся бродячих музыкантов – девушку в салатном сарафане, которая играла на флейте из птичьей кости, мужчину с ирландским барабаном, по которому он колотил короткой палкой, и мальчика, танцевавшего на шаре, который он катил, перебирая ногами, а также на их медведя.

Настоящего медведя!

Элфрун до этого никогда в жизни не видела живого медведя. Поэтому она даже не сразу поняла, что это за темная лохматая масса.

Поводырь вел медведя, держа веревку в правой руке, а левой тряс кожаную трещотку. Зверь шел тяжелой шаркающей походкой, а его толстая косматая шкура была серой от дорожной пыли. За ним двигалась толпа ребятишек, которые толкались, показывали на него пальцами и подначивали друг друга подбежать к нему и вырвать у него клок шерсти. Они вели себя все более дерзко, но медведь плелся дальше, не обращая внимания на их шутовские выходки. На нем была узда, украшенная разноцветными лентами – зелеными, красными и желтыми, – прикрепленными к кожаным ремешкам, а через его ноздри была продета веревка, прямо сквозь мягкие чувствительные ткани; именно поэтому он тянулся за своим поводырем с впечатляющей покорностью.