Невидимая сила. Как работает американская дипломатия - Уильям Бёрнс

Мы консультировались как с российскими НКО, так и с американскими неправительственными организациями, все еще работающими в России, а также встречались со многими депутатами и кремлевскими чиновниками. Я подключил к нашим усилиям и европейских коллег, понимая, что российское правительство скорее услышит хоровое выступление, чем сольные номера. Мы добились некоторого прогресса, и законопроект, одобренный Думой весной 2006 г., был не таким суровым, как предполагалось. Тем не менее общая тенденция была ясна. Опасаясь, что я не услышал сигнал, Сурков расставил точки над «i» в разговоре, состоявшемся между нами той весной:

– НКО не смогут заниматься в России тем, чем они занимались во время цветных революций в Украине и Грузии. Точка. В 1990-е мы были слишком слабы и растеряны, чтобы действовать. Теперь Россия сумеет защитить свой суверенитет.

В условиях неопределенности в связи с транзитом власти в 2008 г. многие представители российской элиты яростно боролись за богатство и власть. Между тем структурные проблемы – коррупция, отсутствие институциональной базы системы сдержек и противовесов, давление на СМИ и гражданское общество – становились все острее. «Реальная опасность, – телеграфировал я в Вашингтон, – состоит в том, что свалившееся на путинскую Россию богатство мешает ей успешно продвигаться вперед»[98]. К сожалению, в этот период в России довольно часто убивали диссидентов и известных журналистов. За год до моего прибытия в Россию в Москве был убит Пол Хлебников – отважный американский журналист из Forbes. Осенью 2006 г. убийства участились. В Лондоне был отравлен и после долгих мучений скончался Александр Литвиненко, бывший сотрудник российских спецслужб, ставший яростным критиком Кремля. Следы преступления вели прямиком в Кремль. В Москве на лестничной площадке возле своей квартиры была застрелена Анна Политковская, бесстрашная журналистка из либеральной «Новой газеты». Она писала о войне в Чечне и многих злоупотреблениях в российском обществе. Некоторые считали, что убийство не случайно произошло именно в день рождения Путина.

Я пришел на похороны Политковской, чтобы отдать последний долг отважной журналистке. Мы встречались всего один раз, но ее репутация и жизнь заслуживали уважения, и, кроме того, мне было важно заявить о позиции Соединенных Штатов. Как сейчас помню тот холодный осенний день, спускающиеся сумерки, первые снежинки и длинную очередь желающих простится с отважной журналисткой. Примерно 3000 человек медленно шли к залу, где стоял гроб. Меня, а также одного из моих европейских коллег и нескольких редакторов «Новой газеты» попросили выступить. В течение нескольких минут я на русском языке говорил о том, что Политковская была олицетворением всего самого светлого в России и что лучший способ почтить ее память – продолжать отстаивать идеалы, которые отстаивала она, и строить ту Россию, которую она хотела построить. Ни один представитель российского правительства на похороны не пришел[99].

* * *

На фоне сгущающихся туч в начале 2007 г. случилось новое потрясение. В начале февраля Путин должен был стать первым российским лидером, участвующим в Мюнхенской конференции по безопасности – ежегодной встрече американских и европейских высокопоставленных чиновников и экспертов по проблемам безопасности. Он воспользовался этой возможностью, чтобы высказать наболевшее. Путин подверг резкой критике американский унилатерализм, «систему права одного государства», которая «перешагнула свои национальные границы во всех сферах»[100]. Ехидно предупредив собравшихся о том, что его рассуждения могут показаться им «излишне полемическими», Путин ринулся в бой и выдал сразу все критические замечания, которые в разное время делал в течение многих лет. Аудитория была озадачена, но присутствующий в зале высокопоставленный американский чиновник, министр обороны Гейтс, не растерялся и сухо заметил, что, будучи, как и Путин, бывшим разведчиком, он все-таки полагает, что «одной холодной войны вполне достаточно».

В электронном письме Райс, отправленном вскоре после этого, я попытался еще раз сформулировать причины формирования такого мировоззрения Кремля. «Мюнхенская речь, – писал я, – стала результатом одержимости России накопившимися за 15 лет разочарованиями и обидами, усиленной ощущением самого Путина, что проблемы России по-прежнему нередко считаются чем-то само собой разумеющимся или попросту игнорируются». Поведение Кремля объяснялось не только геополитическими, но и психологическими причинами. «С психологической точки зрения, – писал я далее, – чувство удовлетворения, получаемое Москвой от возможности привлечь в себе внимание после стольких лет неудач, вполне объяснимо. Ничто так не радует русских, как возможность поддеть американцев, с которыми они так долго сравнивали себя». Соблазн в Мюнхене был слишком велик, и Путин не устоял. «Немалую роль сыграла и личность самого российского президента, который не мог не воспользоваться моментом, чтобы смело, с высоко поднятой головой, войти в логово трансатлантических зубров безопасности и дать по ним залп из всех орудий»[101].

По мнению Путина, момент был удобен и с политической точки зрения. Несомненно, трубя о том, что враг у ворот, и разоблачая происки американцев, он пытался отвлечь внимание от внутренних проблем. Сыграло свою роль и глубокое убеждение российского президента в том, что в 1990-е гг. Россию использовали в своих интересах и отечественные олигархи, и лицемерные друзья на Западе и что путинизм нацелен прежде всего на восстановление игровой площадки для российского государства. Мюнхенская речь Путина была не просто набором красивых слов – он выражал накопившееся разочарование многих соотечественников. В тот момент он считал, что его достижения, обеспечившие ему популярность, состояли в восстановлении в стране порядка, обеспечении ее процветания и возвращения россиянам чувства собственного достоинства. Иными словами, он полагал, что дал народу все, чего ему так не хватало в тот момент, когда Ельцин оставил свой пост.

В другом послании госсекретарю, отправленном примерно за две недели до этого, я попытался обрисовать ситуацию более подробно. Я подчеркивал, что Россия Путина по-прежнему представляет собой парадокс. С одной стороны, Путин и его приближенные страдают от типичного «головокружения от успехов». Этот диагноз был сформулирован еще в сталинскую эпоху[102]. Болезнь быстро поразила новую постсоветскую элиту – она утопала в нефтедолларах, а международная ситуация выглядела более многообещающей, чем в предшествующие годы, что льстило ее самолюбию:

Большинство представителей российской элиты, все еще опьяненной неожиданно быстрым возрождением России и возвращением статуса великой державы, видят в окружающем мире множество тактических возможностей. Америке, увязшей в Ираке, теперь не до России; Китай и Индия не представляют угрозы и отчаянно нуждаются в энергетических ресурсах; Европа занята транзитом власти и, в сущности, податлива; на Ближнем Востоке царит хаос, а рудиментарные связи с такими возмутителями спокойствия, как Сирия, открывают возможности распознавать и посылать определенные дипломатические сигналы. С точки зрения Кремля ситуация в ближайшем окружении России также выглядит намного лучше, чем год назад, – угроза расширения НАТО уже не кажется непредотвратимой; в Украине эйфория после цветной революции сходит на нет; Грузия, по крайней мере на