Мелькнул чулок - Элизабет Гейдж

Его вера в нее была тем более неоценимой, если учесть, что пресса была настроена явно враждебно по отношению к Энни. Казалось, «медовый месяц» с репортерами подошел к концу– почти каждый день ее фото появлялось в той или иной газете, сопровождаемое заметкой, злобный тон которой отражал очевидную неприязнь Голливуда к этой выскочке, укравшей роль Лайны у гораздо более талантливых и достойных актрис.

«Может ли она сделать это?» – гласил один заголовок.

«Езда по ухабам для девушки, рекламирующей ремни безопасности!»– кричал другой.

«Не изменит ли удача новенькой?» – спрашивал заголовок третьей заметки, в которой утверждалось, что любительская игра Энни задерживает съемки фильма.

Энни благодарила свою счастливую звезду за Дэймона Риса. Он был поводырем и наставником на самом трудном отрезке пути ее жизни, и в самые тяжелые моменты на площадке все время оказывался рядом.

Но, хотя Дэймон во всем поддерживал ее, в его отношении к Энни не было ничего личного. Он был слишком поглощен «Полночным часом», чтобы видеть в ней женщину.

Энни знала, что Рис по-прежнему много пьет по вечерам, но всегда встает с первыми лучами солнца, готовый к работе, заряжая своей энергией окружающих. Ни малейшего сходства с полубезумным подавленным пьяницей, которого она встретила в Голливуде. Но, когда Энни наблюдала, как он нервно мечется по площадке и чувствовала на себе яростный взгляд маленьких горящих голубых глазок, она все больше убеждалась, что первое впечатление было верным – Дэймон словно принадлежал другой расе, живущей по другим законам и правилам, и, что самое главное, – по-иному мыслящей.

Очевидно, единственной его страстью был фильм, но Энни чувствовала, что Дэймон – ее настоящий друг. Когда она видела Риса, тяжело откинувшегося на спинку шаткого стула, совсем как Гарри Хэвиленд в гостиной убогого ричлэндского домика, Энни чувствовала себя еще более одинокой, чем после смерти отца.

Оставался Эрик Шейн.

Энни никогда не работала с таким доброжелательным и деликатным коллегой. Эрик постоянно ободрял ее, принимал предложения Энни, поддерживал их собственными замечаниями и тактично наставлял девушку в новой для нее роли киноактрисы.

В отличие от напряженного, непостоянного Дэймона Риса, Эрик в работе был холодно-спокоен и беспристрастен, как врач, банкир или адвокат. Он добродушно шутил насчет неприятностей, вечно случавшихся на площадке, но никогда не повышал голоса и ни с кем не ссорился.

После каждого съемочного дня он куда-то уезжал на мотоцикле, одетый как обычно в джинсы, свитер или кожаную куртку, небрежно махнув рукой на прощанье.

Энни, все еще преклонявшейся перед Эриком, было почему-то неприятно вот так легко по-приятельски расставаться с ним после стольких часов, проведенных в его объятиях, когда приходилось изображать страстную женщину-убийцу, соблазнившую, одурманившую ласками, завлекшую героя Эрика в сети, словно паук, подстерегающий жертву, чтобы высосать из нее кровь, отравить душу ядовитым зельем чувственного дурмана.

Почти неделя была потрачена на бесконечные дубли длинной любовной сцены – актеры должны были сниматься обнаженными. Снова и снова Энни наклонялась над Эриком так, что голые груди едва касались мускулистой мужской груди, покрывала его лицо нежными поцелуями, пока камера наезжала все ближе.

Потом свет выключался, на обнаженные тела накладывался грим, и в следующем кадре Энни медленно и чувственно гладила руки Эрика, запускала пальцы в его волосы, завладевала им, окутывая страстью.

Изо всех сил Энни держала себя в руках роли и игры, но прикосновения к столь прекрасному образцу противоположного пола заставляли Энни задыхаться от невольного возбуждения. В эти моменты Энни явственно чувствовала в прикосновениях Эрика, в блеске его светлых глаз мужское желание и едва подавляемый голод.

Шейн не боялся обнажить физическую сторону своих эмоций, наоборот, использовал ее, чтобы придать мощь и глубину образу Терри. Ни одна частичка скрытого притяжения между Энни и Эриком не пропадала даром – все было ради фильма.

Энни тогда не отдавала отчета в своем состоянии. В отличие от нее Дэймон Рис продуманно и ловко использовал ее преклонение перед Эриком Шейном.

Эрик был так невероятно привлекателен, что Энни не могла не вплетать собственное восхищение этим человеком в непреодолимую злобу его героини, в ее яростное желание соблазнить и уничтожить Терри. И в игре Энни смутно ощущалась какая-то робкая покорность, мягкость, женственность, скрытые за жестокой чувственностью Лайны. Образ Лайны становился все более сложным и глубоким.

И еще одна деталь добавилась к образу Лайны, придуманному Рисом: восхищение Энни мастерством Эрика и ее способность почувствовать его затаенную боль и необъяснимую обиду, маскируемые красивой внешностью и отточенной техникой исполнения.

Итак, Лайна обрела жизнь на экране, и невидимая аура женственной нежности слилась с торжеством хищника, поглотившего жертву. Именно так она обрела истинную глубину характера.

Только когда Энни вместе с Эриком смотрели отснятый материал, девушка увидела цель и эффект небольших на первый взгляд изменений, сделанных Рисом.

Сведенные воедино в отснятом материале, они придавали образу большую глубину. Рис точно оценил возможности Энни и позволил Лайне стать такой, какой ее сделала Энни. В Лайне появилась неосознанная доброта и мягкость, над которыми в конце концов берет верх ее разрушительная сила, ее жестокость.

Рис предвидел все лучше остальных, продуманно совершенствуя сценарий, подгоняя его под актеров, играющих главные роли. Изменения были внесены рукой мастера. Благодаря им экранная Лайна, плоть и кровь Энни Хэвиленд, стала еще более противоречивой и пугающей, чем была на бумаге. Гибель Терри предопределена, а из хаоса съемок родился фильм, почти совершенный, если вообще совершенство достижимо.

Оглядываясь назад, Энни решительно не могла понять, как все эти суматошные дни она могла почти не спать, приезжать без четверти шесть утра на площадку, улыбаться Энди Ричи, своему личному гримеру, и жизнерадостно здороваться с членами съемочной бригады.

Но каким-то образом ей это удавалось. Энни спала, ела, репетировала, делала дубль за дублем, повторяла одну реплику, движение, пока едва не падала от усталости и раздражения.

С каждой уходящей неделей она чувствовала, как совершенствуется, становится глубже ее игра, и испытывала постоянное сожаление, что нельзя вернуться и переснять первую сцену. Слишком поздно. Теперь кто-то другой будет учиться на ее ошибках и промахах.

Так шло время, с каждым днем все больше выматывая, раздражая, веселя и возбуждая. И как раз когда изнурительная напряженность «Полночного часа», казалось, достигла накала, работа – этот страшный сон, от которого невозможно было избавиться, – вдруг кончилась.

Дэймон Рис и Клиффорд Номс с грубоватым юмором возвестили об окончании съемок.