Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Сестра Маша, отвезшая его обратно в Горки, рассказала врачам, что он «чего-то очень важного не нашел в кабинете…»

Слухи о ее рассказах тотчас дошли до Кобы.

Помню, при мне он позвонил в Горки, к телефону подошла Крупская. Очень ласково Коба спросил:

– До меня дошли какие-то дурные толки. Что случилось в Кремле?

Крупская что-то долго говорила.

– Спасибо за разъяснение. Прошу помнить, что товарищ Сталин всегда к вашим услугам, – сказал он вдруг церемонно. Потом повесил трубку и сообщил: – Товарищ Крупская объяснила ситуацию. Ильич болен и оттого все представляет в несколько искаженном виде. Мария Ильинична иногда слишком некритична к его настроениям. Они обе просят забыть все, что говорила Мария Ильинична… Вот видишь, Фудзи, мы с тобой не правы. Нам не понадобится давать Ильичу другую жену, сойдет и эта! – И он прыснул в усы.

Накануне смерти Ильича мы с Кобой виделись мало. Я почти все время жил в Европе, где создал обширную сеть «наших друзей». Конечно же я читал газеты. Тогда уже вовсю шла борьба за наследство умирающего Ленина. «Правда» печатала бесконечные дискуссии… Троцкий набросился на руководство партии, то есть на Кобу, Зиновьева и Каменева. Обвинил в том, что оно переродилось в партийную бюрократию, требовал взять «новый курс» – на партийную молодежь (убрать престарелую «птицу-тройку», как он насмешливо называл блок Сталина, Каменева и Зиновьева).

В ответ Коба, к восторгу Каменева и Зиновьева, продемонстрировал силу созданного им нового аппарата: ЦК осудил Троцкого («партийного вельможу», как назвал его Коба).

Население с изумлением читало газеты, не понимая причин столь яростных дискуссий между вчерашними соратниками. Но самое страшное – не понимали тайного смысла происходившего и сами сражавшиеся участники. А происходило неизбежное: мы начали повторять вечный путь Революции.

Бог Революции – языческий бог Сатурн потребовал крови своих сыновей.

Передвигаться по Европе в двадцатые годы стало просто, и это было очень важно для нашей работы… Никогда люди в Европе не путешествовали так много, как в тот период. Особенно молодежь. Они будто спешили вознаградить себя за все, что потеряли во время войны. И человек счастливо терялся на улице в этом многоязыком потоке туристов…

Особенно легко было работать в Берлине. В Германии закончилась инфляция. Вместо биллионов обесцененных марок вошла в оборот крепкая «новая марка». Все возвращалось к норме. Бары и распивочные, встречавшиеся вчера на каждом шагу, исчезали, бордели ушли в подполье, условия бизнеса нормализовались. Теперь люди могли точно подсчитать (важно для немцев), кто сколько выиграл и сколько проиграл. Конечно же большинство проиграло. И ощущение, что их обманули, что сбережения, нажитые трудом, не просто исчезли, а кем-то присвоены и стали частью чужого несметного состояния, вызывало ярость и у разорившихся обывателей, и у левых интеллектуалов.

Для «леваков» СССР являлся страной осуществленной мечты – здесь не было богачей, этих гнусных мешков с деньгами, и раздражающих вилл миллионеров, не было ненавистной власти денег. Вечно нуждавшиеся западные интеллектуалы жаждали помочь нашей удивительной стране. Я глядел вперед и разными ухищрениями заставлял их подписывать агентурные донесения. И не ошибся. Процессы тридцатых годов в СССР сильно поменяют их настроение, но пути обратно для многих уже не будет.

Однако главными нашими агентами на Западе стали… эмигранты! Тоска по родине, неумение жить за рубежом, нищета и унижения в чужой стране толкали их к нам. Действовало и любимое иррациональное заклинание: большевики пришли и уйдут, но Россия останется. Они мечтали вновь увидеть древнюю матушку златоглавую Москву, византийскую роскошь церквей, услышать неумолчный звон колоколов. Они не знали и не хотели знать, что уже нет ни той Москвы ни тех церквей и давно умолк колокольный звон. Все двадцатые-тридцатые годы в Москве с невероятным энтузиазмом рушили церкви. Мне было странно, что Коба, который должен был стать священником, так беспощадно уничтожал храмы. До сих пор слышу этот грохот и радостный рев многотысячной толпы, когда сбрасывали на землю вековые колокола… Еще не разрушенные церкви превращали в склады. Чего только в них не хранили! Господь и апостолы в алтарях глядели на кучи мороженой гниющей картошки, на пирамиды из кочанов капусты. Коба велел разрушить и главный московский храм – Христа Спасителя, чью златую главу я видел, подъезжая к Москве…

Храм был огромен, и разрушали его слишком медленно. Кобу это злило. Он приказал взорвать его. Думаю, дело было не только в торопливости. Он хотел, чтобы уничтожение главного храма слышала вся Москва. Это был как бы салют в честь погребения религии. Он поручил снять все на пленку. Вечером при мне Кобе показали съемку. На экране была столица в день разрушения. Транспаранты на зданиях с надписью: «Религия – опиум для народа». И взрывы… один, второй, третий. Чтоб пошумнее было… Медленно, как-то задумчиво, оседала, падала в прах гигантская голова храма… Облако каменной пыли закрыло небо!.. Эту съемку он распорядился показывать в информационных киножурналах, демонстрировавшихся перед фильмами.

Я все-таки спросил его тогда:

– Зачем все это, Коба?

– С тобой не посоветовались, прости, – угрюмо ответил он.

Но однажды, когда я был у него в кабинете, он молча положил передо мной папку.

– Читай.

В папке оказался всего один документ, отпечатанный на машинке на серой, грязноватой бумаге (на такой обычно печатались документы в голодном 1918 году). На нем стоял наш любимый штамп «Совершенно секретно», но сам документ назывался почти дружески: «Указание».

– Читай! – приказал Коба.

И я прочел: «Необходимо как можно быстрее покончить с попами и с религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады». И подпись – «Ленин».

Он молча забрал папку. Вдруг спросил:

– Скажи, Фудзи, правду ли говорят, что ты все записываешь?

Он знал и это! Откуда!? Я никому никогда не говорил, даже жене! С какого-то времени я действительно начал записывать некоторые разговоры, свидетелем которых становился. Отпираться было бессмысленно.

– Очень выборочно – для истории.

– Так вот, запиши для истории: Ильич – гениальный человек. Точнее, был им до болезни. В тысяча девятьсот восемнадцатом году все колебались, что делать с царской семьей. К примеру, Троцкий хотел открытого суда. Ну понятно – жид-балаболка решил покрасоваться на суде. Свердлов предлагал их обменять на валюту. Ну понятно – жид, сын торгаша!.. Ильич спокойно предложил: расстрелять. Причем всю семью. И сына и дочерей. Жестоко? Да! Но тогда в дни наших поражений необходимо было сплотить партию. И вправду после этого расстрела все поняли: нас ждет победа или возмездие. И это действительно сплотило ряды, заставило биться до конца! Понимал Ильич и то, как опасна прежняя религия. Ибо у нас есть новая. Марксизм – наша религия. И как всякая религия, она ревнива. Она не терпит соперничества. Это запиши, но дальше – все! Более никаких записей… чтобы товарищу Сталину не пришлось… Ты понял?!