Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

– Как здоровье товарища Троцкого? – ласково спросил Коба. – В последнее время оно очень тревожит Политбюро. Нам кажется, что товарищ Троцкий истощен непомерной работой, не так ли?

Врач испуганно согласился и начал что-то говорить, но Коба его прервал:

– Не кажется ли вам, что следует незамедлительно рекомендовать товарищу Троцкому отдых на юге?

Врач нервно закивал.

– Завтра вы все это подробно расскажете на заседании Политбюро. Надеюсь, вам не надо объяснять, что ваш приезд сюда…

Врач снова торопливо кивнул.

– Запомните: от вашего выступления очень многое зависит…

Он не добавил: «В вашей жизни». Но отвозивший врача обратно начальник охраны Кобы, думаю, ему это объяснил.

Я был на том заседании Политбюро. Мой вопрос значился последним, и Коба поручил мне кратко стенографировать заседание.

В начале выступил Зиновьев и предложил:

– Мы должны строго-настрого запретить беспокоить визитами слабого Ильича. И в первую очередь запретить это самим себе…

Приняли единогласно. Ответственным по предложению Каменева был назначен конечно же Коба.

Следующим выступил Коба.

– Нам дорого здоровье не только товарища Ленина. Нас беспокоит здоровье и другого нашего вождя – товарища Троцкого. Особенно теперь, когда нас может покинуть Ильич. К сожалению, товарищ Троцкий варварски, не по-партийному относится к своему самочувствию. Именно об этом вынужден был сигнализировать в Политбюро его личный врач. Я предлагаю заслушать врача товарища Троцкого.

Выступил врач с подробным описанием болячек Троцкого и рекомендациями незамедлительного отдыха. Заботливым постановлением Политбюро Троцкому предлагалось срочно выехать на лечение и отдых в Сухуми. Мне показалось, Троцкий… был растроган!

После чего Коба вновь попросил слово – сообщил о многочисленных письмах «товарищей из провинции»:

– Нам пишут одно: «Не хотим расставаться с любимым Ильичем, даже если, не дай Бог, он умрет». Думаю, есть смысл указать товарищам на отсутствие Бога. – Смех. – Но тем не менее мы не имеем права не думать о возможном уходе от нас Владимира Ильича, об этих многочисленных требованиях простых людей, рядовых членов партии. Товарищи простодушно пишут в письмах: «Если что… не хороните нашего Владимира Ильича. Необходимо, чтоб Ильич физически оставался с нами. Товарищ Ленин очень любил простых людей. Как же нам, простым людям, жить без него?!» Я думаю, есть смысл попытаться удовлетворить эти народные пожелания.

– Я не понял, – изумился Троцкий, – как же вы собираетесь сделать это?

– Очень просто… точнее, очень непросто, Лев Давыдович. Мы бальзамируем тело Ильича.

– То есть как бальзамируете? – продолжал изумляться Троцкий. – Вы что же, в двадцатом веке собираетесь превратить Ильича в нетленные мощи?

– Я думаю, мы проголосуем, – спокойно сказал Коба.

Все, кроме Троцкого, проголосовали за такое предложение.

– По-моему, это чудовищно! – заявил Троцкий.

– Это только по-твоему, – насмешливо ответил Зиновьев.

Коба промолчал…

Когда все разошлись, он сообщил мне:

– Возникла небольшая проблема. Ты был знаком с Парвусом. Последнее время он нас беспокоит. Придумал приехать к нам за благодарностью… Ильич слышать об этом не хотел. Но Парвус грозит. Неумный оказался человек. Видно, постарел…

Я молчал.

– Ильич очень беспокоился. – Коба усмехнулся. – Я хотел бы успокоить Ильича…

Но успокоить его он не успел. Пока я готовился ехать в Берлин, Ленин умер.

Коба подготовил величественную церемонию. Сначала к радости остальных вождей обманули Троцкого: ему телеграфировали в Сухуми, где он лечился, что похороны будут на следующий день, то есть он не успевал приехать. На самом деле похороны состоялись 27 января, однако ненавистный Лев не смог продемонстрировать свое красноречие над гробом.

Для Ильича построили временный склеп. Ночью в центре Красной площади промерзшую землю взорвали динамитом, образовалась трехметровая яма. Над ней в центре площади воздвигли странное сооружение – временный Мавзолей для тела Ленина. Это был уродливый грязно-серый деревянный куб с надписью, выложенной черными брусками, – «ЛЕНИН». По бокам куба стояли будки с часовыми, охранявшими вход и выход.

Я был в Колонном зале, когда в девять часов утра Коба, Зиновьев и, конечно, представители любимого Ильичем пролетариата – несколько простых рабочих – вынесли гроб с телом Ленина на улицу.

Его понесли на Красную площадь. Я последовал за процессией.

На Красной площади траурную эстафету приняли другие любимцы Ильича. Пар валил на морозе. Разожгли костры прямо на площади. Еле видные в морозном дыму Каменев, Рудзутак и Томский установили гроб на деревянном помосте перед кубом-склепом. В морозном облаке перед гробом прошли маршем, этакими призраками, красногвардейцы. После плохо слышных на морозе речей вождей глава комиссии по похоронам Дзержинский и все будущие убиенные Томский, Зиновьев, Бухарин, Каменев, Рудзутак вместе со своим будущим убийцей Кобой внесли гроб во временный склеп.

Помню, как вошел туда я…

Внутри в мерзлой яме в гробу под стеклянной крышкой лежал Ильич.

Коба велел украсить его наградой, на груди у него красовался орден Трудового Красного Знамени и значок члена ВЦИК.

Орден на Ильиче вызывал недоумение, ибо он всегда был категорически против награждений самого себя и никаких орденов не имел. Но поэт Коба нашел поэтический выход: оказалось, некий герой гражданской войны, проходя мимо Ильича, снял с себя награду и возложил на грудь любимого Вождя.

Вернувшийся в Москву обозленный Троцкий выяснил, что это был орден, которым недавно наградили Клару Цеткин. Автор идеи Международного женского дня находилась в Берлине и не успела получить его. Орден оказался свободным.

Почти через год после смерти Ильича мне удалось пробиться к Парвусу.

Я приложил много трудов. Сначала сообщил Толстяку, что добрый Ильич перед смертью просил разрешить ему въезд в СССР, что у меня есть для него приглашение. Недоверчивый (точнее, хорошо нас знавший) Парвус все колебался.

Наконец согласился встретиться…

Он жил на острове на озере Ванзее.

Озеро Ванзее – райский уголок в окрестностях Берлина, место отдыха горожан. На озере – два острова. Великолепная вилла Парвуса стояла на меньшем – Лебедином острове.

Дверь мне открыл дворецкий. Он провел меня в кабинет…

У камина стояли два кресла, на одном сидел Парвус, второе было для меня. Я не видел его восемь лет. Парвус изменился. Он еще больше, безобразнее растолстел, и теперь жирное чудовище не помещалось на обычном стуле. Он сидел на специально сделанном для него двойном кресле, тяжело, со свистом дышал. Огромный подбородок висел, будто манишка, закрывая грудь.