Укрощение королевы - Филиппа Грегори

Покрывало сдвигается еще немного, и мы видим принца Эдварда, такого же коренастого, как и отец, стоящего твердо и уверенно в объемистом дублете с комично расширенными рукавами, красных штанах и красной шапочке, натянутой на маленькую голову. Нарисованный принц уверенно опирается локтем на колено отца, настоящий же Эдвард никогда не позволял себе подобных дерзостей. Генрих на портрете держит руку на плече сына, как бы демонстрируя их связь. Поза и изображение отца и сына говорят об их родстве громко и внятно, словно на картине был нарисован момент родов и сына у короля только что приняли между этих широко расставленных крепких ног. Вот он, сын и наследник. Вот он, мальчик, созданный королем, по его собственному образу и подобию, его маленькая копия.

Позади короля и принца фоном изображен балдахин с королевским гербовым щитом, и над всем этим – золотая тугра, как нимб, которым старые церковные иконописцы украшали головы святых праведников.

В самом центре картины, все еще наполовину скрытый покрывалом, за которое уже в полном отчаянии дергали пажи, был сам король. Художник сделал его центром, сердцем изображения: плотный сгусток цвета, золотое солнце. Огромные рукава из золотистой ткани, толстые, как подушки, грудь дублета украшена разрезами, обшитыми белым шелком, а его полы – вышиты красным и золотым. Широко раздвинутые крепкие ноги обтянуты штанами цвета слоновой кости с ослепительным серебряным отливом, и в результате его голени сверкали, а колени вообще походили на две маленьких луны. Отделанный соболем гаун[18] распахнут и откинут на плечи, кажущиеся еще более широкими из-за набивки. Его лицо выглядит большим, бледным и лишенным морщин, а когда я увидела его гульфик…

– Боже мой, – тихо произнесла я.

Огромный гульфик цвета слоновой кости горделиво возвышался в самом центре его туловища, в центре центра картины. Гигантский, бледно светящийся среди золота и красного, он громко возвещает: «Перед вами детородный орган короля. Восхищайтесь!»

Я кусаю щеку изнутри, чтобы ни в коем случае не засмеяться, и даже не смею посмотреть на Екатерину Брэндон. Должно быть, художник лишился рассудка, если решился на подобную дерзость. Даже король с его непомерным тщеславием не может видеть это иначе как нелепым.

Но потом пажи наконец справляются с покрывалом и открывают оставшуюся часть портрета, – и я вижу свое собственное изображение.

Я сижу слева от короля, в платье, которое мы выбирали вместе с художником: красное нижнее платье и рукава, чтобы сочетаться с красным на костюме принца Эдварда, и в золотом верхнем, сочетающемся с пышными рукавами короля. Белый горностаевый подбой и манжеты на рукавах символизируют мое положение. Выбранный художником арселе и пояс великолепно прописаны в мельчайших деталях; моя кожа так же бледна и обладает тем же волшебно светящимся перламутровым оттенком, что и ноги короля. Но вот мое лицо…

Мое лицо?

По залу пробежал гул голосов, словно шорох листьев, влекомых ветром в осеннем лесу. Я слышу, как люди говорят «вот уже не ожидал…», и «но это же не…», и «да это же…», но ни одна из этих фраз не находит своего окончания. Словно никто не хочет облечь в слова нечто болезненно, ужасно очевидное, и что с каждой минутой становится все более и более очевидно. Постепенно в зале воцаряется тишина, кто-то прочищает горло, кто-то просто отворачивается, словно не желая больше смотреть на портрет, но потом, не в силах противиться любопытству, все они оборачиваются ко мне.

Они смотрят на меня, а я смотрю на Нее.

Это не мой портрет и не мое лицо. Да, я позировала для него, и на мне были эти одежды, одежды из королевского гардероба, обозначающие мой статус королевы Англии. Художник сам сложил мои руки, повернул мою голову к свету, но под этим золотым арселе красовались не мои черты. Король заказал портрет своей третьей жены, матери Эдварда, и я позировала для него, как кукла, чтобы художник мог передать размер и форму «жены» в принципе. Только лицо этой жены было не моим. Художнику не пришлось даже пытаться передать то, что он назвал моей «сияющей красотой».

Вместо нее он изобразил четкие контуры арселе Джейн Сеймур, а под ним – ее лицо с телячьей покорностью. Это она, мертвая королева, сидит по левую руку от короля, обожающе глядя на мужа и сына из могилы. А меня здесь нет, и как будто бы никогда не было.

* * *

Я не знаю, как мне удается стоять на ногах, улыбаться и щебетать о том, как хороша картина, как хорошо получилась Елизавета, слева от женщины, которая заняла место ее матери, мачехи, которую она даже не помнит, одной из фрейлин королевы, которая танцевала в день казни ее матери.

Я смеюсь над портретом Уилла Соммерса с обезьянкой на плече в правой арке. Позади него тоже виднеется сад дворца Уайтхолл. Я словно со стороны слышу свой смех и то, с какой готовностью к нему присоединяются все остальные, словно пытаясь скрыть мое унижение. Нэн подходит ко мне с одной стороны, готовая поддержать, Екатерина Брэндон – с другой. Они тоже радостно щебечут от восторга. Анна Сеймур стоит на отдалении и высказывается о красоте своей драгоценной и трагически ушедшей сестры.

Я продолжаю смотреть на портрет, и теперь он кажется мне похожим на триптих, икону, как те, которые реформаторы заслуженно выбросили из старых прогнивших насквозь церквей. На боковых панелях изображены принцессы и святое семейство по центру: Отец, Сын и преображенная мать. А два шута символизируют всех глупцов, что остались снаружи, вне мерцающего золотом внутреннего круга. Победившая смерть Джейн Сеймур сияет, как Мадонна.

Елизавета подходит ко мне, берет за руку и тихо шепчет:

– Кто это? Кто нарисован на вашем месте?

– Тише, – говорю я. – Это королева Джейн, мать Эдварда.

И я сразу вижу, как замыкается ее умное личико, словно я открыла ей неприглядную, грязную тайну. И то, что она делает сразу после этого, говорит мне, что этот ребенок уже до мозга костей пропитался гнилостным духом интриг. Она тут же обращается к отцу и благодарит его за прекрасный портрет.

Принцесса Мария бросает на меня быстрый взгляд, но продолжает хранить молчание, а потом и весь двор замолкает, ожидая слова короля.

Мы ждем, минуты тянутся одна за другой. Николас де Вент мнет в руках свою шапку, ожидая, что великий покровитель искусств, покровитель Гольбейна, скажет о его творении. Об этой лжи в рисунке, шедевре самолюбования, художественном ограблении могил.

– Мне нравится, – твердо заявляет король, и весь двор испускает явный вздох облегчения. – Очень точно передано, очень хорошо сделано. – Он смотрит на меня, и я замечаю на его лице тень легкой неловкости. – Тебе приятно видеть детей изображенными вместе, и ты оценила честь, которую я оказал матери Эдварда. – Он смотрит на бледное лицо своей мертвой жены. – Она могла наблюдать за тем, как взрослеет ее сын. Кто знает? Может, она подарила бы мне еще сыновей…