Митридат - Виталий Гладкий

Море было седым и мрачным. Сильный ветер надувал тугие паруса кораблей и со свистом срывал с гребней волн клочья пены. По левому борту чернели скалы Таврики. Там диким зверем ревел прибой, и косой дождь хлестал по осклизлым утёсам и крышам редких жилищ, чтобы излиться грязными ручьями в бухты и заливы. Поздняя осень поила живительной влагой высохшую за лето до каменной твёрдости землю прибрежной полосы и предгорий.

Где-то там, впереди, за бесчисленными бурунами мелководья и крутыми боками уснувших мысов, скитальцев ждал Пантикапей.

Богат и славен город Пантикапей! Кто в Таврике не мечтает побродить по его улицам, потолкаться на шумных рыночных площадях, а затем, если ты богат и важен, потрапезничать в городском пританее?[256] Даже самый последний дикарь, варвар со скифской равнины или подозрительный горец, попадая в столицу Боспорского царства, с немым благоговением взирает на величественные белокаменные храмы чужих богов и циклопические стены акрополя. Да что говорить о них: погрязший в гордыне просвещённости, видавший виды эллин, едва ступив на причал, не может прийти в себя от изумления до самых дверей первой из попавшихся на глаза харчевен, где подают любые вина и такие яства, что о них в Элладе слыхом не слыхивали. Лес мачт в гавани, стук молотков и визг пил в доках и на верфях, сверкающая серебром чешуя свежайшей рыбы в корзинах, горы золотой скифской пшеницы, рассыпанной по деревянным настилам для просушки перед отправкой в заморские страны, запотевшие амфоры с молодым вином, кучи просоленных шкур, круги тёмного воска, окорённые брёвна, тюки с тканями, ящики со звонкой черепицей; менялы, моряки, рабы, наёмники, ремесленники… о, боги, да мало ли кто мог встретиться путешественнику на пороге Пантикапея!

Подкрепившись с дороги, чужестранец первым делом поспешает на городскую агору, благо это по пути — общественные здания для приезжих находятся у подножья горы, на плоской макушке которой, за широкой лентой стен акрополя, высятся храмы и царский дворец. Вымощенная тщательно отёсанными и подогнанными плитами улица неторопливо взбирается на склон горы, превращённой подпорными стенами из дикого камня в широкие террасы, где горделиво красуются среди зелени деревьев богатые дворцы знати и приближённых царя.

На агоре в любое время дня многолюдно. Огромный фонтан, отделанный привозным мрамором, плещется желанной прохладой, а полуденный зной кажется не таким невыносимым в тени навесов, сооружённых вокруг площади, украшенной статуями, стелами и колоннами зданий, соединённых крытыми галереями. Молодые девушки с гидриями[257] в сопровождении степенных матрон в высоких головных уборах с ниспадающими на плечи покрывалами — дань варварской моде — щебечут у водоразборного бассейна с кристально чистой холодной водой, бегущей сюда по керамическим трубам из горных источников, и их невинный лепет заставляет трепетать мужественные сердца воинов царской спиры[258], щеголяющих начищенным до нестерпимого блеска оружием и пёстрой одеждой из дорогих персидских тканей. Убелённые сединами старцы под навесами неторопливо и обстоятельно обсуждают последние городские новости и сплетни, сокрушаясь по поводу дороговизны привозных вин и попивая местное боспорское. Купцы из метрополии, собравшись в плотные группы, едва не шепотом решают важную проблему — как сбить цены на сочную боспорскую солонину, пользующуюся большим спросом в Аттике[259]. Гордые потомки Спартокидов[260] в белоснежных, украшенных нашивными золотыми бляшками одеждах — опять-таки влияние варварского окружения — медленно прохаживаясь в обществе слуг и блюдолизов, с вальяжным цинизмом сибаритов беседуют об отличии в мировоззрении давно почивших философов Смикра и Сфера Боспорского и возмущаются плохим состоянием городских терм, где который год не могут отремонтировать гимнастический зал.

Наш путешественник, наконец, постепенно приходит в себя. С неожиданным удивлением он таращится на праздношатающихся горожан и приезжих, и ему начинает казаться, что это вовсе не варварский Восток, населённый кровожадными номадами в звериных шкурах, как ему представлялось, а благолепные, милые его сердцу Афины или другой город Эллады, где такая же агора и театр, храмы и рынки, харчевни и мастерские, и, наконец, такой же вздор и бессмыслица в выспренних речах власть имущих и людей менее знатных и богатых, стремящихся приобщиться к сонму избранных — спартокидской аристократии.

— …Идём поскорее, любезнейший мой друг. Что проку в бестолковом шатании по городу, если вокруг столько соблазнов. Мой язык уже давно присох к горлу, а в желудке стоит сушь почище, нежели в пустыне. Сюда, сюда, здесь подают самые крепкие в Пантикапее вина. И даже не разбавляют водой. Между прочим, скифы знают толк в этих делах. Нам, эллинам, стоило бы у них поучиться. Сюда, вход здесь. И не нужно пялиться на этих уличных замарашек. Мы сейчас выпьем, и я найду тебе юную красивую гетеру по сходной цене и на целую ночь. Не споткнись о порог…

Так балагурил рапсод Эрот, едва не силком тащивший своего приятеля Мастариона в одну из харчевен, где обычно коротали время игроки в кости. Гость из Неаполиса, ошеломлённый величием столицы Боспора и многолюдьем на улицах и площадях, пытался сопротивляться, но цепкий, как клещ, рапсод, посмеиваясь, слегка наподдал ему коленкой под зад, и Мастарион опомнился только за столом с огромной чашей в руках, которую успел осушить невесть когда.

— Повторить! — скомандовал Эрот, и тёмное вино хлынуло пенной струёй в скифос[261] Мастариона. — Мой демон сегодня ненасытен и ему совершенно нет дела до того, что кошелёк несчастного рапсода пуст, а такие верные друзья, как ты, Мастарион, увы, встречаются не часто. Надеюсь, ты не откажешься заплатить за нашу скромную трапезу?

— У-р-р… — проурчал хозяин харчевни из Неаполиса Скифского в ответ, торопясь проглотить очередную порцию неразбавленного вина. — Уф! — воскликнул он, в блаженстве поглаживая округлый живот. — Клянусь Гелиосом, я воспарил на Олимп. Эрот, это не вино — нектар. Даже в Ольвии такого не сыщешь, хочешь верь, хочешь нет.

— Верю, верю… — успокоил его рапсод, снова доливая в чашу приятеля. — Однако неплохо бы и подкрепиться. Эй, ты, купидон! — окликнул он разбитного малого, слугу-вольноотпущенника, кудрявого, как месячный барашек, со смешливым лицом проказливого фавна. — Мечи на стол, что повкуснее. Да побыстрей, видишь, мой друг голоден, как Сцилла с Харибдой.