Проклятое золото храмовников - Валерий Елманов

– Боярин, ты чего молчишь-то?! – возмущенно осведомился Гараська. – Али задумал без заступы меня оставить?!

– Так ты подтверждаешь, Иван Акинфич, или…? – грозно нахмурился Дмитрий.

А дальше все произошло столь быстро, что никто не успел вмешаться. Боярин все так же молча сделал пару шагов вперед, направляясь к Дмитрию, но затем неожиданно выхватил из ножен саблю и резко полоснул ею по шее Гараськи. Удар был мастерский, чуть вкось, с оттягом, и перерубленная хищным острием голова Сверчка нехотя свалилась с шеи. Пару секунд сам холоп еще стоял, представляя собой фантасмагоричное зрелище, после чего колени его подогнулись и он рухнул, как подкошенный, обильно заливая кровью дубовые плашки. Иван Акинфич тем временем упал перед княжичем на колени и, склонив в знак покорности голову, протянул ему окровавленный клинок.

– Хошь казни, хошь милуй, ан не смог я сдержаться. Уж больно сердце вскипело, глядючи, яко он тут небылицы плетет. Никому я не велел до ножа того касаться, и запрет мой ни одна жива душа не порушила. Стало быть, Гараська убивец и есть. А я ить из-за него иного овиноватил, грех на душу взял.

Дмитрий поморщился, упрекнув:

– Больно скор ты на расправу, боярин.

– Говорю ж, сердце вскипело, – виновато повторил Иван Акинфич…

Спустя несколько минут Дмитрий, во всеуслышание объявив свое решение и сняв с Петра последнее обвинение, собрался выезжать со двора. Вместе с ним и его дружинниками должны были уехать и друзья, приглашенные княжичем в отцовский терем. Петр уже стоял возле лошади, когда к нему подошел Иван Акинфич и, со словами: «Ну, коль Дмитрий Михалыч порешил, что нет на тебе вины, давай забудем старое», протянул ему руку.

Сангре посмотрел на него и понял, что на самом деле тот ничего забывать не собирается. Да и предлагает не мир, а перемирие, причем на время, необходимое самому боярину для зализывания ран и придумывания новой пакости. Ну, а раз так… Петр демонстративно спрятал руки за спину, зло пояснив:

– Сказано в писании: «Не давай руки твоей нечестивому…». А кроме того, у меня вялотекущая, но быстро возбудимая аллергия лично на тебя. Могу продемонстрировать, если не боишься увечий средней степени тяжести. К тому же ты перед богом клятвопреступник. Помнишь, как ты на привале обещал впредь не чинить нам зла?

Тот замялся, нехотя выдавив:

– Кто старое помянет…

– Ишь какой, – усмехнулся Сангре. – Забыл, значит. Зато у меня память хорошая.

Иван Акинфич кисло улыбнулся и укоризненно произнес:

– Христос иной наказ давал: возлюбить ближнего своего яко самого себя.

Сангре пожал плечами:

– А что, и возлюблю. И столь пламенно, чтоб у тебя всякий раз от воспоминаний моей любви слезы на глазах появлялись. От умиления. Но здесь и сейчас я тебя любить не стану. Народу слишком много, и каждый второй потенциальным послухом станет, когда ты опять на меня жаловаться побежишь. А по-мужски ответ дать ты слабак.

Слова Петра прозвучали достаточно громко и его услышали практически все, кто находился на боярском дворе. Побагровев от злости, Иван Акинфич оглянулся на смеющихся, но одернуть не посмел. Дружинники Дмитрия были ему не по зубам, а кроме них никто не рискнул улыбнуться.

Он качнулся к Сангре, положив руку на рукоять сабли, но сумел сдержаться и угрожающе прошипел:

– Вдругорядь поглядим, кто первый восплачет.

– А то как же, – чуть разочарованно (ожидания, что боярин, не выдержав, кинется драться, не оправдались) согласился Петр, усаживаясь в седло. – Непременно поглядим. Только вдругорядь, дядя, я очень хочу увидеть тебя на одной ноге и шоб ты, падла боярская, взирал на меня одним глазом. А пока… вытри слюни с кафтана, замерзнут – порежешься, – и он, довольный, что оставил за собой последнее слово, надменно вскинул подбородок и выехал со столь негостеприимного двора…

Глава 29. Следствие поручается Знатокам

– Ну, теперь за то, чтоб у вас таковского не повторялось, – провозгласил тост Дмитрий.

– За это стоит выпить, – согласился Петр.

По примеру княжича он аккуратно пригубил медок из своего кубка и, еще раз окинув беглым взглядом горницу, подумал, что и дотошный Улан при всем своем старании навряд ли сумел бы отыскать здесь какую-нибудь безделушку, могущую дать представление о вкусах и увлечениях хозяина. Не было их. Ни одной. Строгая спартанская обстановка. Ну разве мечи, сабли и щиты, в изобилии висящие на стенах. Но здесь такое чуть ли не в каждом тереме – времена-то суровые.

Да и с мебелью не густо – тоже ничего лишнего. Стол, четыре лавки (две длинные вдоль стен и две покороче, подле стола) с вишневого цвета мягкими полавочниками на них, да пара сундуков по углам – вот и все, что находилось в покоях старшего сына Михаила Ярославича.

Зато на столе царило изобилие, и был он накрыт пренарядной скатертью, впору какой-нибудь боярыне на сарафан или на платье.

– А Ивану Акинфичу ты напрасно отказался на прощание длань пожать, – попенял Дмитрий. – Оно ведь как на Руси: кто старое помянет, тому око вон. И в Евангелии Христос тако же заповедал, что врага прощать надобно. А ты чего учинил напоследок?

Вспомнив сцену прощания с боярином, Петр невольно улыбнулся, но, спохватившись, изобразил смущение, поскольку на самом деле его не испытывал, будучи убежден, что поступил правильно.

– Да я и не прочь, – кивнул Петр, – но только после того, как его повесят. Или распнут. Или отрубят голову. Словом, согласен простить его грешную душу, но после того, как она покинет его грешное тело, – и он, повернувшись к сидевшему рядом другу, упрекнул его. – Зря ты не позволил мне обвинение ему предъявить. Печенкой контуженной чую, что это он приказал Гараське убить Векшу, дабы свалить его смерть на меня.

Тот усмехнулся и кивнул на княжича.

– Я не сам, а по совету Дмитрия Михайловича. Лучше порадуйся, что он меня вовремя предупредил. Иван Акинфич из ума не выжил, чтоб в таком сознаваться, а разговор у них с убийцей был тайный, послухов нет. Значит, пришлось бы судье тебя вместе с боярином железом испытывать.

Петр нахмурился.

– А что это такое? – и охнул, услышав деловитые пояснения княжича.

Оказывается, оба испытуемых должны пронести раскаленный докрасна железный брусок определенного веса, причем не просто ухватив его голой рукой, но сжав в кулаке. При обычном воровстве его несут три сажени, а при обвинении в убийстве все десять.

Сангре, присвистнув, передернулся.

– Какие там сажени? Я бы его сразу уронил.

– А вот Иван Акинфич одну или две смог бы пройти, а то и поболе, – заверил Дмитрий. – Так как, гусляр, будешь радоваться, что все столь славно закончилось для тебя, али и далее о мести станешь мечтать?

– Радоваться, – махнул рукой Сангре.

– И меня тогда заодно порадуй, – попросил княжич. – Поведай-ка еще разок про… невесту мою, – и он смущенно покраснел.