Рондо - Александр Липарев

Леной Митя дорожил. Поэтому он тут же принимался шлифовать возникавшие шероховатости. Это у него получалось неуклюже. Он переживал, видя недовольство жены, а после ему становилось неприятно от того, что он суетливо чуть ли не заискивал перед ней. Ему казалось, что его всё время подстерегает опасность незаметно оказаться на поводке. Да, он понимал, что Лена жертвовала собой ради него: стирка-уборка-хозяйство, пусть и напополам с мамой, гораздо менее увлекательные занятия, чем его работа. От сознания этого становилось неприятно на душе.

– И сколько твой партийный стаж уже насчитывает?

Лена и Митя сидели за широким хлебосольным столом в новой Вовкиной квартире.

– А нисколько. Я из кандидатов выпал, – слабо улыбнулся Вовка. – Поездил по командировкам и такого там насмотрелся! Воруют! Мама родная, как воруют! Липовая отчётность, всюду блат, знакомства, враньё. И даже не хотят что-нибудь придумать – всё шито белыми нитками. Беспросветно! Каждый объект обходится государству в полтора-два-три раза дороже, чем по смете. А там же не просто строительство, там «закрытые объекты». Сам понимаешь, какой величины звёзды на погонах крутятся вокруг них. Звёзды и партбилеты гарантируют жуликам полную безнаказанность. На периферии народ попростодушней, у них вообще почти всё в открытую. Насмотрелся я на эту малину – да пропади оно всё пропадом! Стать таким же ворюгой толстопузым с бегающими глазками?! Они, знаешь, ничего не боятся, но глаза у них всё равно неспокойные. Бегают. Ну, так вот: оставил я им подписку о неразглашении и уволился. Мой кандидатский срок закончился, и вся эта история с партией сама собой сошла на нет. А вдобавок, я от нечего делать стал думать и пришёл к выводу, что наперёд познать ход истории нельзя. Даже опираясь на научный фундамент. Даже если научный фундамент заложила такая борода, как Маркс. Любой прогноз может быть только вероятностным, и… Ну, и так далее. Сейчас об этом не будем. Главное, что я усомнился в неизбежности наступления коммунизма. Значит – еретик. А благородные доны, как ты знаешь, люди порядочные, они кривить душой не умеют. Поэтому я вынужденно стал отщепенцем.

– А не аукнется тебе? У партии гипертрофированное самомнение, она не простит, если ею пренебречь.

– Не знаю. Времени прошло всего ничего. Пока тихо.

– Неужели дядя Володя был с этой нечистью связан? Он что, работал там?

– Нет. Знакомые у него в этой сфере какие-то, наверно, были, а чтоб тесно связан – едва ли. Точно я не знаю. Просто его мучило сильное желание обеспечить мне хорошую жизнь. Тебе наливать?

Митя согласно кивнул.

– А на новом месте как?

– А, – Вовка махнул рукой, – нормально. Ты слышал, по Москве ходит маньяк и убивает блондинок в красных пальто? Все светловолосые девушки срочно перекрашиваются…

Полевой партией, в которую включили Митю, руководил Минервин. Неприятную работу начальника: оформление заявок, беготню по маршруту бухгалтерия – склад – заместитель директора – бухгалтерия – склад… и далее до бесконечности он делал без удовольствия, но ловко, а Митя ему помогал.

Здесь полевые работы совсем не походили на те, в которых Митя уже поучаствовал. Ни тебе глухих мест, ни палаток. Минервинская партия пристроилась на окраине рудничного городка и заняла половину деревянного дома, который очень быстро нашёл всё тот же энергичный Олег. А сама работа проходила большей частью в карьере. Эта глубокая яма, внутри которой копошились экскаваторы и ползали рудовозы, поражала размером и беспорядком. Её панорама завораживала и запросто могла в иной впечатлительной голове породить гордую мысль о неограниченном могуществе человека, о его власти над природой. И тогда начинали чесаться руки, хотелось повернуть реки вспять, перекопать горы, словом, исправить то, что Природа, а может быть, Бог, сотворили не так, как надо. А как надо, человечек, стоящий на краю безобразной ямы, знал лучше всех богов вместе взятых.

В конце года в далёкий Алжир уехал Минервин, и это породило новую вспышку раздражения у Похолкова. Виктор Титыч имел привычку неожиданно наведываться в одну из комнат своей лаборатории и рассуждать о жизни вообще, о геологии, о культуре, искусстве, о работе Министерства геологии, короче говоря, обо всём на свете. Во время монологов он надевал на себя маску или эстета, или мудрого отца, или философа, или ещё кого-нибудь. Безусловно, в нём жил артист. После отъезда Минервина Виктор Титыч в образе бескорыстного радетеля за общее дело не раз высказывался о неблагодарности людей, о том, что некоторые начинают себя считать излишне самостоятельными, он предрекал, что Олегу Александровичу теперь не стоит рассчитывать, что институт примет его обратно. Попутно, на глазах превращаясь в доброго пастыря, он вдруг начинал говорить о том, что мальчикам в научно-исследовательском институте обязательно надо защищать диссертацию. Лабораторные мальчики, в том числе и Митя, мотали на ус. А на лестничной площадке, где стояла урна для окурков, Елагин комментировал выступления руководителя на свой лад:

– Вы губы-то слишком не раскатывайте. Защищаться надо, это верно, но не глядите на Титыча, как на благодетеля. Знаете, сколько он меня мурыжил, пока выпустил на защиту? У меня уже всё было готово, осталось реферат напечатать и назначить день Учёного Совета. А он однажды вызывает меня к себе в кабинет. Сидел, молчал. Потом как-то скособочился и с улыбочкой так: «Я думаю, вам следует проверить свои выводы ещё на двух месторождениях» И отечески так смотрит. Куда мне деваться? Пропахал ещё три года. Он в каждом соискателе видит потенциального конкурента. Не ждите, что у вас всё пройдёт быстро да гладко.

– А чего же он призывает защищаться?

– Чтобы вы пахали. И про Минервина он не зря речь заводит. Генеральная мысль: будьте послушны, иначе аз воздам. Минервина в институт возьмут. Существует положение, по которому не имеют права не взять. Но Титыч ему пакость какую ни то устроит. Он страшно не хотел его выпускать. Если бы тот во Вьетнам или Бенин собрался, он бы ему поездку обрубил. Сам-то он ещё нигде за границей не бывал. Как же так: он не бывал, а подчинённый едет? Но при командировке в Алжир кандидатура специалиста утверждается принимающей стороной, и менять одного человека на другого слишком хлопотно, никто этого делать не станет. Ну, не удалось Похолкову нагадить Олегу при выезде, он нагадит при въезде.

Елагин заштриховывал светлый образ Виктора Титыча тихим голосом и очень буднично.

Может быть, всё так оно и есть. Может быть. Но воодушевление от перспектив, невнятно очерченных могущественной рукой Похолкова, заставляло работать Митю в том темпе, о каком любили упоминать газеты, когда писали об ударных стройках. Он начал собирать материал. Лена с грустью смотрела на мужа – тот всё больше и больше скрывался в тумане научного поиска. Митя, как сорвавшийся со старта спринтер, помчался вперёд. Его было уже не остановить.

Мелкие победы у Мити чередовались с мелкими неудачами, но, если в целом, то поплохело. Это остро ощущалось во всём. И в настроении, и в делах, и… ну во всём ежеминутно прибавлялось чёрной краски. Восторженный рывок к научным успехам встречал всё более плотное сопротивление. Во-первых, дома продолжали расти колючки взаимного непонимания. Планы молодой учёный строил наполеоновские, а рук у него только две. Он хватался за всё сразу. Он не успевал ни подумать, ни посоветоваться и слишком много часов тратил на ошибочные ходы, на топтание по кругу, блуждание в тупиках. Семья – это тоже, в каком-то смысле, работа. Добросовестно делать две работы сразу Митя не мог.