Вандалы – оклеветанный народ - Вольфганг Акунов

Разумеется, эта констатация, сделанная нами, зрителями самого верхнего яруса, с его высоты, высоты XXI в., не может быть полностью верной. Мы невольно путаем свидетельство с тем, что оно могло бы засвидетельствовать. На основании отсутствия у нас сегодня письменных памятников, созданных германскими народами-мигрантами, мы делаем вывод о том, что те якобы не имели собственной поэзии, истории, литературы и вообще духовной жизни (хотя одно вовсе не вытекает из другого). Или, точнее говоря, что они якобы существовали в некой духовной пустыне, в которой лишь пятью столетиями позже начнут появляться первые оазисы. Это представление, конечно же, ошибочно. Но само по себе признание его ошибочности нам мало чем может помочь. Правда, нам известно из позднеантичных источников (например — «Готской истории» восточноримского дипломата Приска Панийского), что в ставке гуннского царя с германским именем Аттила-«Батюшка» (современника царя вандалов Гейзериха) выступали странствующие певцы-сказители, воспевавшие, в кругу царской семьи и ее приближенных, великие деяния гуннов «со товарищи». В «Истории» Приска сохранилось также описание похорон Аттилы и греческий перевод величественной погребальной песни, сложенной гуннами в честь своего усопшего царя. Нам известно, что Гейзерих на момент переправы из Испании в Африку еще не владел латинским языком, но вскоре уже мог изъясняться по-латыни, пользуясь услугами устных переводчиков на переговоров лишь с целью выигрыша времени, возможности обдумать услышанное и оптимальный ответ (как и Теодорих Остготский, вне всякого сомнения, умевший писать, но по аналогичным соображениям делавший вид, что писать не умеет).

Интерес вандалов, во всяком случае, следующего после Гейзериха поколения, к духовной жизни и гуманитарным (как, впрочем, и точным) наукам не подлежит никакому сомнению. Ибо, хотя современники, все как один, будто сговорившись, подчеркивают постепенную утрату вандалами боеспособности и боевого духа вследствие сладкой жизни, расслабляющей неги, роскоши и упадка морали, этот процесс, конечно же, сопровождался возрастанием духовных интересов и запросов. Невозможно представить себе, чтобы вандалы каждый день ходили в театр смотреть римские и греческие пьесы, не имея представления о латинской и греческой драматургии (и вообще литературе, служившей источником для античных трагиков и комедиографов). И хотя еще охотнее, чем в театр, вандалы ходили в…нет. не в сауну, а в баню (в которой, впрочем, были и парилки), представлявшую собой в то (да и не только в то) время «клуб по интересам» и, одновременно — самую, с позволения сказать, аппетитную форму лупанара, сиречь дома свиданий, банные симпосии также способствовали, так сказать, выманиванию вандалов из их воинственного каркаса, приучая их к древнеримским формам жизни, культуры, мышления. Правда, и сотня посещений бань, сопровождаемых сеансами эротического массажа, маникюра, педикюра, эпиляции, ужинами в интимной обстановке и тому подобного, не сделали бы из вандальского военачальника второго Лукулла, но он, вне всякого сомнения, переносил все пережитое и узнанное там в свою среду, меняя постепенно стиль своей жизни, да и стиль жизни, весь домашний обиход своей семьи. И потому так много молодых вандалов второго или третьего после Гейзериха поколения усердно посещало школы карфагенских риторов и грамматиков. Об одном из внуков Гейзериха нам доподлинно известно, что он был «сведущ во всех науках» (т. е., по античным представлениям — в грамматике, диалектике, логике, риторике, арифметике, геометрии, астрономии и гармонике, сиречь музыке). К сожалению, сын Гейзериха, Гунерих, впоследствии казнил этого внука-интеллектуала (впрочем, не за его любовь к наукам).

Нам нелегко составить себе ясное и целостное представление о литературном и художественном творчестве времен Великого переселения народов. Но это делает его тем интереснее для нас. Ибо как раз в те времена произошло духовное сближение и соприкосновение разных народов и культур, раньше ничего не знавших друг о друге, и не узнавших бы ничего, когда бы не «вооруженная миграция». Хотя мощнейший процесс трансформации, потрясший Римскую империю, лишив ее былых могущества и славы, не заменил античное искусство чем-то равноценным, но обогатил это позднеантичное, во многом подражающее прежним, более высоким, но уже недостижимым и неповторимым, образцам, и потому, как это ни печально — эпигонское искусство новыми, свежими, яркими мотивами, заимствованными из мира христианских верований и, конечно, почитания святых.

Среди германских народов, которым было суждено сыграть важную роль в этом занявшем три столетия процессе обновления культуры и цивилизации, особо выдающееся место занимали готы, воспринявшие в восточном Средиземноморье и Тавриде (нынешнем Крыму) немало элементов греческой культуры, включив там в свой этнический состав значительный греческий компонент. Это плодотворное смешение принесло щедрые плоды. Достаточно вспомнить епископа-полукровку Вульфилу (Ульфилу), создателя готского алфавита и перевода Священного Писания на готский язык, великого посредника между германо-арианским и греко-православным христианством.

К нашему величайшему сожалению, такого плодотворного этнокультурного смешения в вандальской Африке не произошло. Светило вандалистики, немецкий историк Людвиг Шмидт, выдвинул в свое время крайне интересный тезис, согласно которому яростный характер «при о вере» между арианами и православными в Северной Африке спас вандальский язык от опасности уступить латинскому и быть, в конце концов, сведенным на нет латынью (языком православных христиан Африки и всей западной части Римской империи), как это произошло впоследствии с готским языком в Испании, после перехода тамошних вестготов от арианства в православие и отказа, в результате этого перехода, от готской библии Вульфилы в пользу латинской библии Иеронима (а школы-то, в которых дети обучались грамоте, в то время были почти все церковными). Острота полемики с греческими и, прежде всего, латинскими (превалировавшими в Африке) церковными теоретиками и полемистами, желание всеми средствами дистанцироваться от них и подчеркнуть, во что бы то ни стало, эту дистанцию, по мнению Шмидта, заставляли вандальских священнослужителей, защищавших арианство (не только языком, но и пером), упорно придерживаться в своих речах и писаниях вандальского языка, не только как своей «рщной мовы», но и как языка истинной, арианской Библии Вульфилы (ведь различия между готским и вандальским языками были минимальными — гораздо меньшими, чем между современными русским и украинским). Известно даже, что арианский патриарх Кирила, особенно фанатично настроенный князь церкви, на одном из церковных синодов в Карфагене даже отказался вести диспут на латыни, утверждая, что якобы не владеет этим языком (и был уличен во лжи своими православными оппонентами).

Но, в случае соответствия выдвинутого Шмидтом тезиса действительности, вандальский язык, именно с учетом этой отточенной, изощренной, отшлифованной полемики, сложных предметов, тем и мысле-форм, пережил значительное развитие именно как письменный язык. Вследствие чего от него должно было остаться множество письменных памятников. Так ли это было в действительности, мы, с сегодняшних позиций, судить, увы, не можем, ибо пока что не удалось найти ни одного памятника вандальской письменности или, говоря иначе, вандальского языка, записанного на пергамене, папирусе или ином писчем материале, не павшего жертвой страсти одержавшего, в конце концов, победу в «пре о вере» кафолического духовенства, к уничтожению писаний ариан-еретиков.