Влияние морской силы на историю - Альфред Тайер Мэхэн

этой войне держав, указывает на иной смысл. Франция и Австрия пришли к соглашению в октябре 1735 года на условиях, к которым впоследствии присоединились Сардиния и Испания и главные пункты которых заключаются в следующем: французский претендент отказался от притязаний на польский трон и получил вместо того герцогства Бар и Лотарингское на востоке Франции, которые после его смерти должны были перейти в полное владение его зятя, короля Франции; оба королевства, Сицилия и Неаполь, остались за испанским принцем из дома Бурбонов доном Карлосом; Австрия получила назад Парму, да и сардинская монархия тоже приросла итальянской территорией. Тем самым Франция в управление миролюбивого Флери через герцогства Бар и Лотарингском укрепила свою силу, чего она тщетно домогалась при более воинственных правителях, и одновременно ее внешнее положение усилилось за счет Англии через передачу главенствующих позиций в центральной части Средиземного моря ее союзнику. Но все же Флери испытывал беспокойство, раздумывая над тайным соглашением против торговли Англии и мысленно сопоставляя морское могущество этой державы с пришедшим в упадок военным флотом Франции. Сближение между Францией и Испанией, к которому впоследствии присоединились Обе Сицилии, было чревато в натянутых отношениях между Испанией и Англией большой войной с домом Бурбонов – войной, которая привела к созданию Британской империи и независимости Соединенных Штатов Америки.

В Англии жалобы на насилие со стороны Испании не умолкали, их заботливо пестовала оппозиция Уолполу. Министр, человек старше шестидесяти лет, едва ли был способен изменить убеждениям и политике, усвоенным в цветущую пору жизни. Он вынужденно готовился к одному из тех неудержимых столкновений между державами и народами, к которым политика репрессий и компромиссов приложима только на короткое время. Англия настаивала на открытии доступа в Вест-Индию и Испанскую Америку, а испанское правительство не менее настойчиво старалось ей помешать. К несчастью для испанцев, незаконные обыски английских кораблей в открытом море и еще, быть может, оскорбления, наносившиеся английским морякам, усиливали сторону недоброжелателей Уолпола. Некоторых моряков призывали на заседания палаты общин, и там они свидетельствовали, что их не только ограбили, но и подвергали мучениям, запирали в тюрьмы и принуждали жить и работать в унизительных условиях. Примечателен случай некоего Дженкинса, шкипера коммерческого брига. Он рассказывал, что один испанский офицер оторвал у него ухо, приказал доставить то к королю Англии и сказать, что, будь последний тут, его постигла бы та же участь. На вопрос, что он чувствовал в миг опасности и страданий, Дженкинс будто бы отвечал: «Я предал свою душу Богу, а свое дело отечеству». Этот слишком изысканный и драматический словесный оборот в устах человека его класса возбуждает подозрение в изрядном приукрашивании истории; тем не менее легко вообразить, каким прекрасным боевым кличем могли послужить его слова в пылу народного волнения. Волна народного негодования смыла кропотливую работу Уолпола по достижению компромисса, и 19 октября 1739 года Великобритания объявила Испании войну. Английский ультиматум настаивал на формальном отречении от права обыска британских судов в том виде, как тот практиковался испанцами, и на немедленном признании притязаний Великобритании в Северной Америке. Одно требование отдельно оговаривало границы Джорджии – недавно созданной колонии, соприкасавшейся с испанской территорией Флориды.

Вопрос о том, насколько нравственно оправдывать войну, вызванную и начатую таким образом Англией вопреки убеждениям ее главного министра, горячо обсуждался английскими авторами. Законы Испании по отношению к торговле колоний не отличались по духу от законов самой Англии, о чем свидетельствует испанский Навигационный акт, а испанские морские офицеры сами были в положении, почти тождественном с тем, в каком оказался Нельсон в качестве капитана фрегата в Вест-Индии полстолетия спустя. Американские купцы тогда, после отделения от метрополии, продолжали вести морскую торговлю, как и в бытность колонистами Англии; Нельсон, радея о коммерческих выгодах Англии, как они тогда понимались, решил настоять на соблюдении упомянутого акта и, поступая так, возбудил против себя негодование вест-индийцев и колониальных властей. Кажется, ни он сам, ни те, кто его поддержал, не совершали незаконных обысков, потому что сила Англии была достаточно велика для того, чтобы защищать интересы ее мореходства, не прибегая к неправильным мерам; тогда как Испания в эпоху между 1730 и 1740 годами, будучи слабой, подвергалась искушению, как случалось и впоследствии, захватывать тех лиц, кто заведомо ей вредил, где бы те ни находились, даже за пределами законной испанской юрисдикции.

Прочтя доводы противников Уолпола, настаивавших на войне – в весьма симпатичном изложении профессора Берроуза в биографии лорда Хоука, – человек, незнакомый с предметом, едва ли устоит против заключения, что испанцы были серьезно оскорблены с точки зрения прав метрополии над колониями, как те понимались в то время, хотя, конечно, ни одна нация не могла бы признать за Испанией права такого обыска, на котором она настаивала. Для нашего предмета важнее всего то, что рассматриваемое столкновение было чисто морским вопросом и возникло из-за неудержимого стремления английского народа расширить свою торговлю и колониальные интересы. Возможно, Франция действовала под влиянием того же побуждения, как утверждали некоторые английские писатели, но характер и общая политика Флери, заодно с духом французского народа, побуждают признавать такой вывод маловероятным. Во Франции ведь не было никакого парламента и никакой оппозиции, следовательно, мы не можем узнать оценки общественного мнения, а что касается деятельности Флери, о ней рассказывают всякое. Английские авторы уделяют особое внимание его талантам, в частности приобретению Лотарингии для Франции и Сицилии для дома Бурбонов, порицая Уолпола, который якобы позволил обойти себя. Французы же говорят о Флери, что «он жил изо дня в день, мечтая о спокойной старости; он усыпил Францию дурманом, вместо того чтобы стараться ее излечить; он не смог даже продлить этот молчаливый сон до своей смерти»[127]. Когда разгорелась война между Англией и Испанией, «последняя потребовала от Франции исполнения обязательств оборонительного союза. Флери, совершенно против своего желания, был вынужден снарядить эскадру, но повел себя скупо». Эскадра из двадцати двух кораблей конвоировала из Ферроля в Америку испанский флот, что и удержало англичан от нападения на него [128]. «Тем не менее Флери дал объяснения своего поступка Уолполу и надеялся на соглашение – сия малоосновательная надежда привела к бедственным результатам для наших морских интересов и помешала принятию таких мер, какие могли бы дать Франции с начала войны превосходство в восточных морях». По низложении Уолпола, как говорит другой французский писатель, «Флери заметил свою ошибку и признал, что допустил ослабление военного флота Франции. Значение последнего выяснилось для него недавно: он узнал, что короли Неаполя и Сардинии