Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

вызвали милицейский наряд. Впрочем, подозреваю, что причиной было не избыточное милосердие, а банальная обывательская осторожность. Они просто боялись идти на конфликт – ведь от таких гостей чего угодно можно было ожидать – хотя бы того, что полицейские, ознакомившись с документами визитеров, встанут на их сторону с совершенно непредсказуемыми для соседей последствиями.

Сейчас подобное представить себе сложно, но напомню, что все это происходило в 1990-е, которые совсем не зря называют лихими.

Кто куда? Подъезд и двор – продолжение коммуналки

Описание коммунальной жизни было бы неполноценным без участия двух очень важных фигурантов – коммунального подъезда и коммунального двора. Особенно последнего. Что неудивительно – квартирная скученность просто вынуждала людскую массу выплескиваться в междомовое пространство.

Начнем, впрочем, с подъездов. После революции они сразу же переменились. До неузнаваемости. Некогда роскошные и респектабельные пространства с лепниной и медью превратились в какие-то заплеванные и загаженные сараи, куда, кроме того, сваливали всякий хлам. А вот нужные в хозяйстве вещи там, напротив, оставлять не следовало – в подъездах подворовывали. Булгаковский герой, профессор Филипп Филиппович Преображенский сердился: «Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчеркиваю красным карандашом: ни одного – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно?

Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?»

А выражение «пропал калабуховский дом» сделалось нарицательным.

Впрочем, со временем воровство в коммунальных подъездах полностью прекратилось. Не потому, что граждане стали сознательнее – просто наученные горьким опытом жильцы больше не оставляли ничего за стенами квартир. Да, в этих стенах продолжали тырить друг у друга – но там и круг подозреваемых гораздо меньше, и имеется возможность проследить за злоумышленником.

Опасность для подъездов представляли не только любители соседских калош. Отопление не действовало, и зимой каждый топил свою личную печку – так называемую буржуйку – дровами. Дрова, естественно, везли на санках – а на чем же еще их возить? И на тех же самых санках тащили по лестнице на свой этаж (лифт, ясное дело, не работал).

Полозья тяжелогруженых санок действовали на ступени разрушительно – они просто-напросто стирались в крошку, и в какой-то момент подниматься-спускаться было фактически уже не по чему.

А вот поэт Николай Заболоцкий увидел на коммунальной лестнице совершенно другое:

Коты на лестницах упругих,

Большие рыла приподняв,

Сидят, как будды, на перилах,

Ревут, как трубы, о любви.

Нагие кошечки, стесняясь,

Друг к дружке жмутся, извиняясь.

Кокетки! Сколько их кругом!

Они по кругу ходят боком,

Они текут любовным соком,

Они трясутся, на весь дом

Распространяя запах страсти.

Коты ревут, открывши пасти, —

Они как дьяволы вверху

В своем серебряном меху[7].

Музыкант Алексей Козлов писал о коммунальном подъезде несколько более позднего, послевоенного времени:

«Там было чаще всего темно и страшновато, так как лампочки не горели. Если кто-то в подъезде и собирался, то это были более взрослые ребята, которые там курили, играли в “очко” или выясняли отношения, разводили “толковищу”. Жильцам эти сборища в подъездах не нравились, поэтому нас оттуда гоняли. Так что в плохую погоду все сидели по домам…

Еще одно воспоминание, связанное с нашим подъездом, относится к признакам того времени. Лестничные клетки в нашем доме были необычные, потому что сам дом был в прошлом какой-то фабрикой, переделанной под огромное пятиэтажное жилье. Лестница шла в сердцевине здания и имела сложную форму с ответвлениями и различными площадками на этажах. Двери в некоторые квартиры находились несколько в отдалении от основного марша, а другие были непосредственно на проходе.

В одной из таких квартир, которую нельзя было обойти стороной, жила одинокая женщина с немецкой фамилией Гейнце. Она сошла с ума, когда ее мужа репрессировали и он пропал в ГУЛАГе. Очевидно, был расстрелян. Но родственникам сообщалось в таком случае, что он осужден на “десять лет без права переписки”. Сумасшествие этой женщины состояло лишь в том, что она не верила в гибель мужа и постоянно ждала его возвращения. Выйдя на лестничную площадку третьего этажа и стоя рядом с дверью своей квартиры, она подолгу прислушивалась к шагам внизу, к стуку двери подъезда. Она никогда не кричала, не плакала и ни с кем не заговаривала. С ней тоже никто не общался. Внешне она производила впечатление сумасшедшей старухи, с копной седых, растрепанных волос, хотя, скорее всего, была еще совсем не старой.

Будучи младшим школьником, я боялся один идти домой, так как надо было пройти мимо нее. Я понимал, что физически она не опасна, не схватит, не закричит. Родители как-то невнятно объяснили мне, почему она стоит там, стараясь смягчить ее образ. Но все равно идти мимо нее к себе на четвертый этаж было примерно тем же, что постоять рядом с привидением. Поэтому, если была возможность, мы ходили домой не поодиночке. Даже если Гейнце не было на площадке, все равно идти мимо ее квартиры было как-то тревожно. Здесь был не только страх, а и ощущение какого-то настоящего, безысходного горя. Когда я стал гораздо взрослее и преодолел детские страхи, ходить мимо этой несчастной женщины стало несколько легче, но каждый раз приходилось делать над собой усилие. Окончательно всем стало ясно, что с ней произошло, только после разоблачения культа личности Сталина и опубликования некоторых данных