Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

Богатый мир советских коммунальных лестниц.

* * *

Впрочем, выйдем во двор.

Феликс Кандель писал в книге «Житие девятой квартиры»: «Во дворе выстроили дощатую контору: стол под кумачом для заседаний‚ стенгазета в стихах с орфографическими ошибками‚ кружок политграмоты для дворников‚ лифтерш‚ водопроводчиков, где разъясняли текущий момент и указывали на неодолимые приметы нового‚ что пробивало себе дорогу в борьбе со старым».

Великолепная и в чем-то даже пасторальная картина.

А вот описание самого, пожалуй, знаменитого советского коммунального двора – при доме 43 по улице Арбат. Именно здесь жил Булат Окуджава. Он же – и автор воспоминаний (записанных с его слов другим поэтом и журналистом, Михаилом Поздняевым в 1988 году):

«Я действительно всю жизнь воспевал эту улицу, этот двор, этот дом. Мой дом выходил фасадом на Арбат… внизу шашлычная, прежде это был ресторанчик, напротив – зоомагазин, а чуть левее – дом № 44, где тогда жил удивительный человек, поэт Николай Глазков. Но мы с ним, конечно, тогда знакомы не были – я был школьник, а он уже студент и популярный среди пишущей молодежи автор. Я начал писать стихи годы спустя после войны… Наш двор – это пространство, замкнутое несколькими разными домами, а по бокам – двухэтажными флигелями главного здания, моего дома. В годы моего детства там была частная сапожная мастерская чеха Ятнека, “Шляпы” мастера Усса; жили здесь слесари, плотники, конторские служащие, обычная публика старой Москвы. Несколько старух-гувернанток или нянек, оставшихся доживать тут свой век, после того как хозяева уехали во Францию… Татарин дворник Алим – фигура весьма колоритная, как вообще все дворники в те годы. Но он вдвойне замечателен: он был татарский князь, и к нему на совет ехали татары со всей Москвы и из-за города. Когда “Арбатское вдохновение” было напечатано в этом году в “Дружбе народов”, я получил письмо от внука Алима, и он мне поведал о конце своего деда: он был арестован в 38-м, прошел тяжкий крестный путь по сибирским лагерям, всего этого с лихвой попробовал…

Мы были типичные дети того времени – плохо информированные, наивные, жившие по официальным, я бы сказал, “парадным” законам общества. Мечтали бежать в Испанию, играли в Чапаева, в армию собирались идти в один танковый экипаж, боготворили заграничных коммунистов. Долгое время предметом вожделенных рассказов было то, как одного из нас на Красной площади чешский коммунист взял на руки. На счастливчика смотрели, как на… слов не подберу! Все в этом дворе было, все уживалось и страшно переплеталось. Пьянство, воровство, полупритоны и просто притоны, в 20-е годы – беспризорные в асфальтовых котлах и тут же рядом – восторги от всяких перелетов, челюскинцев, папанинцев… Уровень культуры был низким, дружба – возвышенной, не побоюсь этого слова – благородной. Был всеобщий дворовый патриотизм. Всем жилось плохо, все нуждались, но некоторые, даже многие – за гранью. Помню семью Сочилиных: он слесарь, она уборщица, пятеро детей, моих товарищей, все жили в одной подвальной сырой комнатке… Ужасно грустно это было.

Но оттого, быть может, так крепок был дух соседства. Все знали друг о друге, друг друга, и, если нужда была, допустим, посидеть с ребенком, – это всегда можно было решить, постучав в стену соседу. И особенно чувствовалось такое отношение друг к другу у нас, детей. Я однажды подарил свое новое пальто сыну прачки – правда, потом долго подвергался дома “гонениям”… Совместно сажали деревья – они сейчас растут во дворе, выше крыши. Устраивали какие-то спортивные соревнования по бегу, прыжкам. И в то же время – воровали пищу на кухне ресторана, устраивали пиры тут же в подъездах, тайное становилось явным, попадало нам за это… Все было перемешано во дворе. Вечером с какими-то урками курили и играли в карты, тащили из ресторанной кухни здоровенного гуся, порой и вино, а наутро шли в школу, днем играли в Чапаева, громко произносили красивые революционные лозунги, потом опять был вечер».

Кстати, упомянутые в мемуарах «деревья» подчас оборачивались подлинными шедеврами дворово-паркового искусства.

* * *

Краевед Юрий Федосюк писал в своих воспоминаниях о детстве, проведенном в доме 8 по Казарменному переулку. Это детство пришлось на 1920-е годы:

«Дом наш был семиэтажным – по тому времени редкость. В это не сразу верилось; задрав голову, считал: раз, два, три… сбивался, снова считал: да, в самом деле, семь. Это вселяло гордость, таких домов вокруг не было. Мы, маленькие обитатели дома-гиганта, хвалились высотой нашего жилища перед ребятами соседних малоэтажных домов.

Над домом простиралось только голубое, замешенное белыми облаками небо. Иногда с глухим гулом его пересекал самолет, в ту пору именовавшийся аэропланом. Это сразу же отвлекало от игр и других наземных интересов, взоры устремлялись ввысь (“Где он? Ах, вон, вон!”), и дети исступленно скандировали немудреный стишок:

Ироплан, ироплан,

Посади меня в карман,

Из кармана упаду,

Всю головку расшибу…

Подрастая, я все большее участие принимал в дворовых детских играх. Они передавались – без изменения правил – от старших к младшим, быстро вспыхивали и так же быстро угасали, заменяясь другими. Игр было десятки, казалось, что они бессмертны; куда же они все или почти все бесследно исчезли? В современных дворах играют всего в какие-либо три-четыре игры. Загадка для социологов и психологов: почему так мало стало групповых игр?

На первом месте стояли уцелевшие до наших дней салки – в Ленинграде они назывались пятнашками. Дотронуться до другого означало осалить его, в Ленинграде – запятнать. Второе место занимал “штандер” – игра с мячом: как только водящий произносил: “Штандер!”, все обязаны были замереть на месте, а тот, в кого попадал мяч, становился водящим. Жмурки и прятки не требуют пояснений. Интересны были варианты пряток – “обознатушки”, когда прячущиеся менялись какой-либо частью одежды, дабы водящий назвал не то имя и продолжал водить, а также “двенадцать палочек”. На доску-рычаг накладывались 12 маленьких палочек, затем кто-нибудь нажимал на конец доски и палочки разлетались в разные стороны. Водящий, прежде чем пойти искать, обязан был найти и вновь разложить на доске палочки, в это время играющие прятались. Самым эффектным было, воспользовавшись тем, что водящий далеко отошел от доски, подкрасться к ней и вновь нажать на ее конец – ему снова приходилось собирать палочки, неловкого “заваживали” и доводили до слез.

Часто в этих случаях в окне появлялась мама неудачника и говорила:

– Ребятки, что вы над ним издеваетесь? Иди, Котенька, домой,