Француженка по соседству - Лекси Эллиотт

– Как я уже сказал, поскольку у нее на голове был тюрбан, какой обычно закручивала Северин, никто не понял, что она блондинка.

Перед моим мысленным взором снова всплывает Каро в стильной красной шляпе – ее образ наложен поверх силуэта Северин.

– Но разве нельзя доказать, что это она, по пропорциям тела?

Модан кивает:

– Oui. Я уже думал над этим. Кстати, весьма полезная вещь. Но как улика не слишком надежная. В принципе, можно было бы доказать, что Каро могла быть на автовокзале, но мы никогда не доказали бы, что это точно она. Никто не хочет брать на себя риск оказаться проигравшей стороной. Возможно, будь этот случай менее политизированным…

– Целиком и полностью согласен с вами в том, что касается мисс Хорридж, – подает голос констебль Стоун, машинально водя рукой по рыжей щетине. С такой нужно бриться как минимум дважды в день, особенно если у него есть планы на вечер. – Учитывая, что мы не можем предъявить ей обвинение в убийстве француженки, мы очень надеялись, что сможем привлечь ее к ответственности за покушение на ваше убийство. Есть ли у вас что-то еще, что вы могли бы рассказать нам? Вдруг ее кто-то видел или слышал ваш с ней разговор? Мы опросили всех ваших соседей, но, увы… ничего.

– Вы говорили с Беном? Из квартиры напротив?

– Его имя Кен, – поправляет меня Модан. – Кен Морланд. – В его голосе нет осуждения, но я все равно его чувствую. Моя память или отсутствие таковой в тесной больничной палате сродни слону. Правда, говорят, что у слонов прекрасная память.

– Никогда не могла разобрать его имя, – бормочу я в свое оправдание.

– Гм, – констебль Стоун прочищает горло. – В любом случае мы его допросили. По его словам, когда он принес вам цветы, вы были дома одна, после чего он пошел прогуляться. А когда вернулся, увидел, что от дома отъезжает «Скорая».

Цветы. Я смотрю на Тома, готовая разреветься от обиды.

– Твои цветы уже наверняка завяли!

– Ничего страшного, – улыбается он. – Я куплю еще, с более романтичной карточкой, если ты не против.

И все же при упоминании цветов в моей памяти как будто что-то шевельнулось, и из трещины наружу вылезло щупальце некой мысли. Цветы, карточка, все мои секреты в одном темном кармане…

– Моя одежда! – внезапно восклицаю я.

– Доктор Пейдж тебя еще не отпустит, – предостерегает меня Том.

– Да нет, я имею в виду одежду, которая была на мне. Где она?

– В пакете с уликами, – отвечает констебль Стоун.

– Там, в кармане, кое-что лежит.

– Полагаю, вы уже устали, – говорит Модан. – Мы придем к вам позже, хорошо?

– Нет-нет, это как раз важно! – спешу возразить я ему. – У меня в кармане две вещи. Карточка от флориста. И диктофон. Не знаю, много ли на него записалось, но вдруг… – Я вспоминаю, как моя рука незаметно скользит в карман и так же незаметно выскальзывает оттуда.

Внезапно на лицах Модана и констебля Стоуна возникает интерес.

– Диктофон? Вы уверены? – переспрашивает констебль. Я киваю. – Но среди улик его нет, – возражает он.

– Вы сказали диктофон? Он еще похож на маленький кассетник? Он в верхнем ящике вашей тумбочки, – доносится с другого конца палаты бодрый голос. Медсестра. Я даже не заметила, как она вошла, чтобы проверить мой запас туалетных принадлежностей. – Правда, боюсь, он слегка треснул…

Я поворачиваюсь к тумбочке. Но Модан проворнее меня: он уже надевает на руку резиновую перчатку. Порывшись в ящике, извлекает оттуда небольшой черный предмет и осторожно переворачивает его. Один угол разбит, а через всю крышку пролегла трещина. Похоже, о кафельный пол ударилась не только моя голова. Но ведь я в рабочем состоянии. Почти.

– Он лежал у меня в кармане, – с волнением объявляю я. – Не знаю, насколько это приглушало звук. К тому же он старый, даже не цифровой…

Том берет меня за руку. До меня доходит, что я скорее говорю сама с собой, и я умолкаю. Модан между тем осторожно перематывает пленку. Та негромко скулит при перемотке – я не припомню за ней такой звук. Время от времени механизм заикается и даже скрежещет, и тогда я сижу, затаив дыхание, пока перемотка снова не идет гладко. А затем резко обрывается. Модан пару мгновений смотрит мне в глаза, а затем нажимает кнопку воспроизведения.

Я говорю, но мои губы не двигаются:

– Заранее договорись о встрече с кандидатом, пока мало кто знает, что «Стоклиз» ведут активную рекрутинговую политику… пусть Джулия договорится на понедельник…

Все так же глядя Модану в глаза, я качаю головой и говорю скорее самой себе:

– Нет, не то.

И вдруг на пленке слышится другой разговор. Сначала возникают какие-то неясные, приглушенные звуки, затем такие же неясные голоса. Голос явно женский, возможно, даже их два. Впрочем, что они говорят, разобрать практически невозможно. Модан вопросительно выгибает бровь. Я едва заметно киваю. Он смотрит на регулятор громкости. Тот уже стоит на максимуме.

– Я не могу, – пытаюсь сказать я, но Модан поднимает руку, приказывая мне молчать. И мы все вчетвером слушаем разговор, который как будто доносится из другого измерения и времени. Время от времени всплывают лишь отдельные слова. Я слышу: Даррен Лукас. Я слышу: обвинение. Я слышу: цветы. Мне проще, я была участницей этого разговора. А вот Том явно блуждает в потемках. Увы, даже мне понятно: качество записи таково, что от нее никакого толка. Все мои надежды идут прахом. Пленка продолжает напрасно крутиться. Мы молча сидим. И я вновь задумываюсь над своим будущим. Вряд ли у меня получится начать все сначала. Слухи будут тянуться за мной постоянно. Господи, что же мне делать?

Спустя какое-то время запись сходит на нет, слышны лишь обрывки слов и какие-то неясные шорохи. Не знаю почему, но меня от них клонит в сон. Затем запись резко смолкает, причем с громким хрустом, как будто что-то разбило микрофон. Я отлично помню этот хруст, а также море белого кафеля, устремившееся мне навстречу. Модан театральным жестом нажимает кнопку «стоп».

– Бесполезно, – убитым голосом говорю я.

– Отнюдь, – возражает полицейский. Как ни странно, вид у него довольный. Внезапно до меня доходит, что констебль Стоун почти улыбается. – Мы слышим, как разговаривают двое, две женщины. И даже если мы не можем разобрать их слов, техники наверняка сумеют это сделать, oui? – Констебль согласно кивает, и Модан вновь поворачивается ко мне: – Браво, madame.

Madame. Я вздрагиваю. Теперь я madame, а вот Северин навсегда останется «мадемуазель, ваша соседка». Это слегка остужает мою надежду, что не все, однако, потеряно.

– Хотя должен заметить, – с явной неохотой подает голос констебль, и лицо его вновь превращается в гранитную маску, – закон запрещает делать подобные записи без согласия всех участников разговора.