Дорога из Освенцима - Хезер Моррис

Вставая, он морщится. Поток людей у них за спиной редеет. Она продолжает поддерживать его.

Паровоз опять свистит. Она смотрит на дверь вагона. В толпе открылся просвет.

– Пошли! – говорит она.

Взявшись за руки, они вместе влезают на ступени. Нога Александра отрывается от платформы как раз в тот момент, когда поезд трогается.

В вагоне Александр обнимает Силку.

Она открыто рыдает, уткнувшись ему в грудь.

– Не могу в это поверить, – говорит она, заглядывая в его ласковые, добрые глаза.

– А я могу, – отзывается он.

Он гладит Силку по волосам, вытирает слезы с ее щек. В его глазах она видит все, пережитое им. В этих глазах отражается свет ее глаз и все то, что пережила она.

– Настало время жить, Силка, – говорит он. – Без страха и с чудом любви.

– Это стихотворение? – улыбаясь сквозь слезы, спрашивает Силка.

– Это лишь его начало.

Кошице, Чехословакия,

январь 1961 года

На двери кафе звякает колокольчик, и в зал входит эффектная загорелая женщина; у нее лицо сердечком, большие карие глаза и накрашенные губы.

Встав из-за стола, ее приветствует другая женщина с вьющимися волосами и гибкой фигурой, одетая в платье с ярким цветочным рисунком.

Гита идет навстречу Силке, и женщины, не видевшиеся почти двадцать лет, обнимаются. Обе они сильно изменились с тех пор – у той и другой свежий, здоровый вид. Этот момент целиком захватывает их. В следующее мгновение они чуть отодвигаются друг от друга. Силка смотрит на блестящие вьющиеся каштановые волосы Гиты, ее пухлые щеки, сияющие глаза.

– Гита! Ты выглядишь потрясающе!

– Силка, ты такая красивая! Красивее, чем раньше.

Они долго молча смотрят друг на друга, дотрагиваются до волос, улыбаются. Из их глаз струятся слезы.

Смогут ли они говорить о другом месте? О том времени?

К ним подходит официантка, и они догадываются, что у них тот еще видок: хватаются друг за друга, плачут и смеются одновременно. Подруги садятся за стол и заказывают кофе с пирожными, продолжая переглядываться и радуясь этим каждодневным чудесам, ставшим доступными, потому что они выжили. Эти простые удовольствия имеют для них иной вкус, чем для других посетителей кафе.

Сначала Силка спрашивает про Лале, с радостью слушая рассказ о том, как они с Гитой после войны нашли друг друга в Братиславе, через какие испытания прошли после этого и как перебрались в Австралию. И лишь говоря о том, что они долгое время безуспешно пытались завести ребенка, Гита перестает улыбаться. Рассказывая об этом, она рефлекторно дотрагивается под столом до своего живота.

– У нас с Александром тоже не получилось, – говорит Силка, сжимая руку подруги.

Потом, как бы отматывая пленку назад, Гита спрашивает Силку, понизив голос и придвинувшись к ней, хочет ли она поговорить о ГУЛАГе.

– Именно там я встретила Александра, – произносит Силка, – и подружилась с другими людьми.

Так трудно рассказать словами о безжалостном, пронизывающем холоде, постоянном потоке больных, раненых и умерших заключенных, о насилии, которому она опять подверглась, об унижении и муке оттого, что оказалась там в заключении после другого места.

– Силка, не понимаю, как ты это выдержала, – удивляется Гита. – После всего того, что нам пришлось перенести.

Силка не стесняется бегущих по щекам слез. Она никогда никому об этом не рассказывает. Никто, кроме Александра, не знает, что она была в Освенциме, да еще, пожалуй, единственного соседа-еврея, которого ребенком прятали во время Холокоста. Немногие знают, что она была в Сибири. Она изо всех сил старалась оставить прошлое позади, начать новую жизнь.

– Я знаю, что люди, пришедшие после нас в Биркенау, просто не понимали, каково это – пробыть там так долго. – Гита не отпускает руку Силки. – Тебе было шестнадцать, и ты потеряла все.

– Мы были поставлены перед трудным выбором, – говорит Силка.

Через окна кафе светит солнце. Прошлое видится сквозь приглушенную серую дымку. Оно гнетет и никак не может исчезнуть навсегда. Образы и запахи остались у них под кожей. Каждый момент утрат.

Но женщины поворачивают лица к солнцу.

Гита возвращается к рассказу о Лале, об их деловых начинаниях, об австралийском Голд-Косте, где они сейчас отдыхают. Она кладет в рот кусочек пирожного и прикрывает от удовольствия глаза – точно так же, как до сих пор делает Александр, когда курит или ест. И Силка поддерживает разговор о настоящем, о жизни.

Они поднимают бокалы со словами:

– Ле-хаим! За жизнь!

– Я рассказывал вам о Силке?

– Нет, Лале, не рассказывали. Кто такая Силка?

– Она была самым смелым человеком из тех, кого я знал. Не просто смелой девушкой, а смелым человеком.

– И?…

– Она спасла мне жизнь. Она была очаровательной малюткой, и она спасла мне жизнь.

Краткий разговор, несколько оброненных им однажды слов, когда я разговаривала с Лале о его пребывании в Освенциме-Биркенау в качестве татуировщика.

В беседах с Лале я много раз возвращалась к Силке. Я держала его за руку, когда он объяснял мне, как она спасла ему жизнь и что сделала, чтобы спасти его. Вспоминая, он приходил в сильное смятение, и я была просто потрясена. Этой девушке было шестнадцать лет. Всего шестнадцать! Образ Силки меня завораживал, я пыталась постичь, откуда у столь юного существа взялись силы, чтобы выживать в той ситуации. Почему ей пришлось понести столь суровое наказание за то, что она выбрала жизнь?

Я прослушала магнитофонную запись рассказа Гиты о Холокосте, где она говорит о Силке, не называя ее по имени, о той роли, какую Силка играла в лагере, включая блок 25. Гита чувствовала, что подругу осудили несправедливо. «Я знала девушку, бывшую старшей по бараку. Сейчас она живет в Кошице. Многие говорили, она, мол, такая-сякая, но ей просто приходилось делать то, что велели эсэсовцы. Если Менгеле говорил ей, что какой-то женщине надлежит отправляться в блок двадцать пять, она забирала ее, понимаете? Ей приходилось подстраиваться под других. Но тот, кто там не был, не в состоянии этого понять. И тот, кто не прошел через этот ад. Вот люди и говорят: тот был плохой, а тот хороший. Но я так скажу: спасаешь одного, а другой должен пострадать. Из блока двадцать пять никого невозможно было вызволить». Гита рассказала и том, как навещала Силку в Кошице, и Лале рассказал мне о том же.

Я вела поиски свидетельств других выживших, которые знали Силку. Я их нашла. Успокоили ли они меня? Нет, не успокоили. Я находила противоречивые комментарии, например: чтобы выжить, она делала дурные вещи; узнав, что я из одного с ней города, она давала мне дополнительный паек; она истошно кричала на приговоренных женщин; когда я думала, что умру от голода, она тайком приносила мне еду.