Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Мугаммад сделал несколько шагов вспять. Устроился по соседству со стволом акации, присел на задние лапы в раздумье, пытаясь отыскать в символике древней заповеди ответ на удивительный вопрос жертвы. Однако память дервиша оказалась крепкой и ясной, возможно потому, что состояние комы очистило его от мрака зла и приблизило к святости. Вернуло человека к непорочному, невинному естеству — он увидел себя у врат первозданного Вау. Вау Начала всех начал и Вау Конца.

В состоянии отрешенности дервиш вспомнил свою родословную Вспомнил деда, пропавшего в Сахаре вместе с его матерью и отцом. Отец и мать умерли от жажды, и вышло так, что волчица приняла его к себе и вырастила в горах вместе со своими детенышами. Вскормила его молоком своих сосков и собственными клыками разорвала в клочья змею, вознамерившуюся задушить своим мерзким телом несчастного младенца. Дед дервишей вырос под заботой волков и выучился языку диких животных. Он научился смеяться, завывая, изображая чувство голода, и, напротив, рыдать, когда надо было заявить, что он сыт. Милосердная волчица обучила его всем волчьим хитростям и уловкам. Пока не явилась женщина.

Они погнали крупное стадо в вади, заросшее деревьями испанского дрока. Волки почуяли запах овец, и опытные среди них решили использовать эту возможность и порезать стадо, пока не прибыли всякие колдуны из поселка, чтобы расставить препятствия и капканы и не опутали всю округу своими заклинаниями. Естественно дед был вместе со всеми своими собратьями и набросился на козочку, намереваясь вонзить в нее зубы и уже обхватив ее руками, как вдруг… Он увидел женщину. Перепуганная насмерть пастушка застыла перед ним. В руке она сжимала посох из дерева лотоса, а тонкий ее стан опоясывал кожаный ремешок. На невинной девичьей груди болтались кожаные амулеты и косы из пышных волос, сплетенные заботливо и искусно. По всей фигуре разливался свет вечерних сумерек, и смазанные маслом косы светились и отливали золотом. В глазах застыло изумление, а фиалковые напряженные губы сковал страх. Его хищные цепкие пальцы, ухватившие мертвой хваткой шею несчастной козы, вдруг ослабли, она высвободилась, но так и не сдвинулась с места, словно все еще не веря собственному избавлению. Прекрасная пастушка продолжала пятиться. Но за каждым ее шагом вспять следовал шаг волчьего выкормыша за ней следом. Затылок ее ткнулся в сухостой старого куста тамариска — земля сожрала его весь, покрыла песком и солью, — она уперлась спиной в основной ствол и упала. Он подошел к ней и остановился у нее над головой. Ощупал ее нежное тело своими хищными «когтями», она зажмурила глаза от страха. Он не понимал, что так напугало это прекрасное создание. Откуда он мог знать, что тот, кто жил жизнью зверей и был вскормлен волчьим молоком есть зверь и волк. Она тоже не могла знать, что внутри этого страшного комка шерсти, волос и когтей бьется сердце невинного дервиша, заблудившегося по пути в Вау, но выжившего и вскормленного волчьим молоком. Несчастная пастушка, конечно, не знала, что человек как бы долго не скитался он по бескрайней пустыне, непременно найдет путь в женщине, потому что только это животворящее существо действительно в силах вернуть зверя в людскую овчарню, будь он хоть прирожденный скиталец-дервиш из породы волков.

Тем вечером, под покровом сумерек, зверь вернулся к людям. Нежная плоть юной пастушки оказалась в состоянии напомнить ему о людях, вернуть его в оазис, от которого он был отлучен прежде, чем понял, что живет.

Ночью дед уже не принял участия вместе со своими четвероногими братьями-волками в их роскошном овечьем пиршестве. Он сидел на кончиках пальцев своих четырех конечностей, погрузив передние свои «когти» в песок прямо перед собой и напряженно всматривался во тьму. Чувствовал, будто маленькая робкая птичка чирикает-поет у него в груди и шелестит перышками. Он внимательно прислушивался к пению удивительной птички, не понимая никоим образом, птичка эта на человечьем языке носит имя «сердце», а пение ее есть извечная тоска мужчины в разлуке с матерью, тоска по теплому телу женщины, по тому женскому естеству, что он напрочь утратил, покинув свое неведомое пещерное логово.

Только волчица-мать понимала этот секрет. Потому как ничто на свете не может запретить волку принять участие в овечьем пиршестве, если в его груди не бьется сердце человека, связанное с чем-то иным вне этой груди. Она наблюдала за толкавшимися перед нею волчатами, хватавшими окровавленные куски мяса, и ей овладела глубокая печаль.

На заре дервиш убежал в поселок. Мать чувствовала, что он сделает это. Она пошла по его следу, поднялась на холм и разинула челюсти в неожиданном протяжном зове:

Ау-у-у… Ау-у-у…

Гора в отдалении отразила этот зов — он вернулся также неожиданным, пронизанным глубокой болью эхом. Птичка затрепыхалась в человеческом сердце, и беглец вернулся к матери. Ткнулся головой ей в грудь и сказал, что не сможет остаться. А она ему в ответ на волчьем своем языке сообщила, что судьба вынесла ему приговор жить разорванным на две половинки, несовместимые друг с другом. Жизнью человека и зверя, в изгнании и в гармонии, телом и душой. И не найдет он покоя — разве что случится невозможное и сольются половинки в единое целое. И если он думает, что отлучение от матери, вскормившей его своим молоком и порыв его к противоположному полу в стремлении соединиться с другой женщиной подарят его душе желанный покой, то он глубоко заблуждается. Он бежит вспять, во мрак первородной пещеры. В пустоту и безумие. А потом она придвинулась к нему и потрепала его по спине своими передними когтистыми лапами и сказала ему жестоко и четко: «Кто посеял зло в нашей Сахаре, которую сотворил Создатель несравнимой по красоте и прелести ни с одним местом на свете: человек или волк? Кто уничтожил газелей и извел диких баранов: человек или волк? Кто вычерпал все колодцы и уничтожил чистые родники с водой — человек или волк? Кто вырвал корни у всех деревьев в Сахаре, сжег огнем все растения и вытоптал траву — человек или волк? Кто поднял руку и истребил без толку всех птиц вокруг, воронов и журавлей, и невинных птах-воробьев — человек или волк? А кто посмел поднять руку на матерь свою, на брата и на отца и убить их — человек или волк? Ну так что же? Кто из нас зверь — человек или волк? Ты бежишь, несмышленыш, из кроткой стаи, которая довольствуется маленьким горьким куском раз в месяц, только чтобы не умереть с голоду, и уходишь к тому племени, что пожирает, не будучи голодным, а воду пьет, выплескивая ее без меры, разрушает все вокруг без нужды и убивает без всякой причины». Дервиш заплакал и ответил матери, что не в силах он сопротивляться тому могучему зову, поскольку птица в его груди покинула клетку и угнездилась во взоре прекрасной пастушки, и только одно его мерзкое тело осталось здесь в пустыне, рядом с нею. Несчастная мать понимала, что человечий детеныш непременно вернется в свой загон, как все волки возвращаются из человечьих поселений назад, в свои волчьи стаи. Они долго прижимались друг к другу, высохли материнские слезы. И когда покинул скиталец-дервиш волчью лощину и исчез за холмами, обратила она свой взор туда, откуда восходит солнце, вытянула свою узкую морду навстречу длинной полоске ранней сахарской зари и выдохнула всей грудью горечь утраты в зверином вое:

— Ау-у-у…

Люди говорят, что вой прощания продолжался не смолкая целый год, а в некоторых сказаниях утверждается, будто целых двенадцать лет. С тех самых пор стал этот резкий внезапный зов обычным волчьим языком.