Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

На широкой равнине, окаймленной на далеких окраинах туманными и зыбкими в солнечном мареве вершинами гор, раздавался призыв глашатая в его двух историях о неведомом Вау. Оба рассказа слепой сказитель выдавал своим звучным, хорошо поставленным голосом, и они врезались в память Сахары и высекли в ней завет предков, обращенный к потомкам: сторонитесь алчности и избегайте любопытства…

Алиф: изложение первой легенды.

Он открыл свои врата заблудившемуся страннику, после того как тот отчаялся и начал срывать с себя одежду, чтобы обнажить тело. Никто из мудрецов Сахары не знает, откуда снисходит запоздалая до такой степени милость. Не было еще ни одного случая, чтобы спасся заблудившийся, или изжаждавшийся получил воду, до того как пришел в полное отчаяние и начал бы срывать с себя одежду. Никто никогда не знал, прибегали ли когда-нибудь и где-нибудь хитроумные жители Сахары к этой уловке, рассчитывая на сочувствие небес и изъявление благодати, или на то, что капля жизни, заключенная в воде, не заставит скитальца пасть на колени и поцеловать песок, раньше чем испарится и улетит с испарениями и последними крохами рассудка, и гордый сахарец забудет стыд пред вратами небытия. Ибо только небытие есть единственная дверь, что не признает тщеславия и позора, и впускает одних обнаженных и лишенных всего. Говорят, что в затерянном Анги содержится толкование этого жестокого испытания. Небо предпочитает отложить срок своей милости, пока жажда не иссушит плоть скитальца, не очистит его от гордыни и не сорвет с его уст и с половых органов приличествующий мужчине покров. Все, кто прошел через эту дикость и оголил себя, становились сломленными, с опущенной головой на всю оставшуюся жизнь. Анги гласит, что гордые упрямцы, которым их гордость не позволяла сорвать лисам и одежду и поцеловать землю под ногами, видели, как врата Вау затворялись перед ними, а парящие по всей Сахаре ангелы сбивали их с пути, и таких находили мертвыми во всем одеянии, с червями, поедающими их тела, с коршунами и воронами, орудующими над их головами.

Однако наш скиталец не был из числа гордецов. Отринул он гордыню вместе с одеждой, как поступают все праведники, и небо явило перед ним долгожданный Вау и воздвигло его величественные стены прямо под ногами скитальца — у спуска с песчаного холма. Вместе с ними опустило оно покров темноты, и скиталец не понял, то ли солнце вдруг скрылось и наступил закат, то ли подлая жажда схватила его за руку и завела во мрак. На ногах он не удержался и свалился наземь. Уткнулся лицом во прах. Рот и ноздри наполнились крупицами песка. Он дышал пылью и жевал противные соленые зернышки. Поднял голову и узрел игривое сияние Вау — то пропадающее, то высверкивающее вновь, приближающееся и отступающее вдаль, подмигивающее и пропадающее, как соблазнительная дева. Он подумал, что находится у порога царствия небесного и ожидал, что сойдет к нему ангел сказочный, и надо будет давать ему отчет. Это тоже одно из чудес Вау. Очевидцы рассказывают, что обетованный оазис не вставал перед ними до того, как они полностью не отчаивались обрести его и хоронили его в своей памяти. Кроме того, в Анги сообщается, что Вау — будто тень бежит ото всех ищущих его и идет следом за всеми отчаявшимися.

Наш скиталец также напрочь забыл про него и посчитал его царствием небесным.

Скатился он вниз с песчаного холма уже в полубеспамятстве. Встал на четвереньки, побежал, пополз на животе, опрокинулся, перевернулся трижды, поцеловал раскаленный песок, прежде чем добрался до порога оазиса. Потерял сознание, потому что совсем не помнит, какие крепкие руки подхватили и подняли его после падения, не помнит он также, как это его слабость позволила ему войти во врата на своих ногах. Обнаружил он себя лежащим на спине на пуховой постели, где повсюду валялись пухлые подушки, набитые хлопком, шерстью, пухом и пером. Стены были прозрачные, покрытые нежной вуалью, пропускали серебряный свет, спокойный и приятный как свет молодой луны. У подножия постели, на расстоянии шага от стен, поднимались и переплетались друг с другом зеленые язычки трав, посреди которых ровной и длинной полоской цвели маленькие цветы, словно на деревьях испанского дрока весной, но они все были разного цвета, так что казались чистой радугой, украшавшей вертикаль стен на фоне нежного матового, серебристого света. Запах они испускали сильный, необыкновенный, что тоже напомнило ему о цветении дрока. Он лежал в смятении и спрашивал себя постоянно — и это тянулось долгое время — о причине легкого головокружения: жаждой оно было вызвано, или цветами этого дрока? У изголовья его восседал величественный шейх, толстощекий, с матовым свечением глаз и густыми бровями, на груди его покоилась белая борода с желтоватым оттенком, ее покрывала полоска белого, полупрозрачного лисама. В отмеченный морщинами руке он держал золотой кубок и капал из него ему в горло воду жизни — она вливалась в него тонкими витыми струйками, словно нити из красного шелка. Внутри оазиса царило величественное спокойствие. Тишина, которой поклоняются мудрецы, в райских чертогах которой проживают все долгожители и почивают предки. Было, правда, нечто удивительное, что не вполне согласовалось со святостью чертога. Издалека временами доносилось прерывистое, редкое пение птиц. Пение легкое, гармоничное, радостное, оно будило в душе смутную тоску и напоминало ему снова и снова, что он находится в райском саду сахарского царствия небесного. В обетованном оазисе, о котором мечтает каждый житель пустыни со дня рождения до момента смерти. Он приподнял свою голову с нежной подушки, уперся в ее края локтями, и шейх улыбнулся ему и ободряюще закивал ему своей умудренной головой в знак согласия. И тут гордый скиталец осознал, что старик прочел его мысли. За шейхом он разглядел кроны деревьев и целое море садов, переполнявших мир и тянувшихся до горизонта. Ликующее пение примолкло, вернулась торжественная тишина и заполнила собой все вокруг. Скиталец разверз уста в любопытствующем вопросе:

— Скажи мне, мой дядюшка шейх, в чем тайна Вау? Когда странник может надеяться обрести его?

Старик продолжал улыбаться кроткой улыбкой, которой он привык прощать грехи и промахи несчастных страдальцев и отвечать на вопросы детей. Тут он впервые заговорил, и странник услышал спокойный голос, чистый и благостный, словно пение птиц в умиротворенных садах: ему захотелось, чтобы тот говорил и говорил не переставая и никогда бы не молчал.

— Не войдет в Вау тот, — сказал он, — кто не преодолел вади страданий и не родился дважды. Погуби свою душу, чтобы обрести ее!

Упрямец желал, чтобы слух его ловил непрестанно, как можно дольше этот удивительный голос, чувствуя, как тело его охватывает необъяснимое тепло, а несчастное сердце наполняет поток покоя, и спросил, не отдавая себе отчета.

— А что еще?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и в глазах его вопрошавший узрел укор.

— Это все! — обрезал шейх.

А затем… затем бродяга почувствовал, что проголодался. И не успела ему придти в голову мысль заявить о своем желании, как он и рта не раскрыв обнаружил перед собой вереницу прекрасных дев, облаченных в тонкие одеяния, словно цветные вуали и драгоценные шелка. Волосы их были покрыты зелеными тканями, полоски их спадали на плечи и свешивались над рельефными грудями. Платья были алые, из тонкой ткани и длинные, облегали их высокие фигуры до самых лодыжек — на них болтались и позвякивали ножные браслеты из чистого золота, а на шеях блестели ожерелья и сверкали сокровища разных цветов и оттенков. На изящных руках красовались браслеты серебряные, а с ушей спускались подвески из золота и голубых драгоценных камней. Явились они с золотыми подносами, полными самых разных изысканных и манящих блюд и кушаний. Возле него они поставили блюда, положили серебряные ложки и воздвигли золотые кубки, полные разноцветных шербетов. Понял скиталец, что жители обетованного града Вау не нуждаются в речи и языке слов, поскольку понимают язык мыслей и движения духа.