Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг. - Татьяна Горяева

В связи с этим Л.Д. Троцкий требовал, чтобы цензура судила обо всем с точки зрения интересов революции. Тех же взглядов придерживался и А.К. Воронский. А.В. Луначарский публично, последовательно и с пылом выступал против тех цензоров, для которых основным аргументом при принятии запретительных или карательных решений было то, что данный писатель не коммунист. «Нельзя запретить то, что прекрасно, — писал Луначарский в 1923 г. — …Это главным образом относится к тем случаям, когда речь идет о произведениях искусства, не соответствующих целям нашей агитации, но тем не менее правдиво отражающих действительность и проникнутых революционными тенденциями, то есть в той или иной степени полезных и в агитационном смысле; их следует непременно “поддерживать”». А.К. Воронский вторил ему: «…политическая цензура в литературе вообще очень сложное, ответственное и очень трудное дело и требует большой твердости, но также и эластичности, осторожности и понимания… Прежде всего нашим тов[арищам] цензорам следует перестать вмешиваться в чисто художественную оценку произведения, затем нужно понять, что нельзя от беспартийных промежуточных писателей требовать коммунистической идеологии, тем более четкой»{525}, в 1924 г. он обращал внимание на «явные несуразности и излишества со стороны» цензурных политотделов{526}. По мнению К. Аймермахера, если сравнить эту позицию с литературной политикой партии в конце 1920-х годов, то станет ясно, что в это время цензуру поправляли, чтобы избежать снижения художественного уровня произведений{527}. Политическая цензура конца 1920-х гг. выдвигала куда более конкретные требования: не только не писать ничего негативного, но и писать только позитивное о советской действительности.

У партийной верхушки созрело мнение, что для того, чтобы «защитить» писателей от мелких придирок цензоров, надо «дать четкую определенную линию относительно того, какими правилами должен пользоваться марксистский цензор»{528}. Еще в 1920 г. ЦК РКП(б) обратился с письмом «О пролеткультах», в котором давались оценки буржуазным взглядам пролеткультовцев, прикрываемым пролетарскими лозунгами, и высказывались требования о необходимости «сближения» деятельности Пролеткульта с работой Наркомпроса{529}. Такова краткая предыстория резолюции «О политике партии в области художественной литературы» 1925 г.{530}, которая подвела итог дискуссиям о месте литературы в идеологической работе партии и заявила ее руководящие права в отношении всех без исключения литературных вопросов, включая вопросы формы и содержания.

Широко известна реакция многих писателей на эту партийную инициативу{531}. В этой связи интересно подобострастно-льстивое письмо А.М. Горького Н.И. Бухарину от 17 июля 1925 г.

«Резолюция ЦК “О политике партии в области художественной литературы” — превосходная и мудрая вещь, дорогой Николай Иванович! Нет сомнения, что этот умный подзатыльник сильно толкнет вперед наше словесное искусство. Молодежь осмелеет в своем отрицании старого быта, получит возможность отринуть беспощадно его ядовитую пыль и грязь в “комчванстве” и с большей энергией начнет искать и создавать “героя”, — человека, в совершенстве воплощающего в себе инстинкт и дух массы, влекомой историей к жизни поистине новой… Очень хорошо, что “Прожектор” будет издавать книжки и в их числе издает рассказы Романова о деревне. Это — весьма хорошие рассказы, особенно если противопоставить их возрождающемуся сентиментальному народничеству, столь ярко выраженному в “Сахарном немце” поэта Клычкова и в гекзаметрах Родимова “Деревня”. Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух “направлений”. Всякая “цензура” тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и неудобная — этой идеологии должна быть дана теперь же.

Талантливый, трогательный плач Есенина о деревенском рае не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невообразима. Хотелось бы, чтоб Козин и Тихонов скорее поняли это…

…сам вижу кое-кого — очень хорош наш рабочий, Ник[оклай] Иванович! Большой это человек. Вот где его надо бы взять для романа, для рассказа. Люди моего поколения одолеть эту дьявольски простую, а потому дьявольски трудную тему — не могут. Нам дано добить старое, но у нас нет сил для изображения нового в том грандиозном объеме, как его выдвигает жизнь. А потому и своевременно, и мудро приласкать несколько молодых, воодушевить их, как это и сделано в резолюции Ц.К. Город и деревня должны встать и ближе лоб в лоб. Писатель рабочий обязан понять это. Крепко жму Вашу руку. Здоровья и бодрости! А. Пешков. 13–VII.25»{532}.

Несмотря на то что все идеологи новой культурной политики, включая и самого В.И. Ленина, воспитывались на классической русской реалистической литературе, их официальные политические симпатии вынуждены были сосредоточиться на пролетарской литературе и искусстве, которые особенно ярко воплотились в Пролеткульте. Процесс выработки методов руководства литературой растянулся на целое десятилетие и коснулся группировок различных направлений, которые исчислялись десятками. Их самостоятельность и самобытность, особенно в первые послереволюционные годы, заставляли партноменклатуру изобретать все новые и новые рычаги контроля и политической цензуры[67].