Родной берег - Уильям Николсон

– Нет. Это я много потеряла.

Проснулся Тархан, глянул на дорогу, потом на часы:

– Как раз поспеем к ужину.

Эд Эйвнелл спускался по склону Иденфилд-хилл, размеренно шагая по пастушьей тропе, которая по диагонали пересекала долину. Вечернее низкое солнце отбрасывало длинные тени от вершин в расселины. Он шел, и строки песни в голове крутились снова и снова:

Иногда он часами бродил по холмам, окидывая окрестности невидящим взглядом и желая лишь одного: прекратить любить, прекратить чувствовать. Он уходил далеко от дома, впадая от усталости в состояние сродни прострации. Шагал и шагал по тропе, глядя, как кролики удирают в можжевельник, а овцы шарахаются во все стороны. Эд им завидовал. Одного взгляда на овцу достаточно, чтобы понять: та не осознает ни себя, ни своего существования. Она делает лишь необходимое: ест, спит, спасается от опасности, вскармливает потомство, – и все благодаря инстинктам. Люди говорят о животных как о существах невинных, не способных на грех. Когда лиса живьем ест кролика, человек признает, что такова ее природа. Но животные не невинны, они всего лишь чужды нравственности. В лисе зла не больше, чем в землетрясении. Но и добра не больше. Эд завидует этому. Животные несудимы. Они ничего не знают ни о мчащейся по дороге машине, что собьет их, ни о скотобойне в конце деревенской дороги.

Не любить. Не чувствовать. Вот в чем выход. Потом вернуться домой пустым, как выброшенная бутылка из-под вина, и увидеть за открывающейся дверью вопрос в ее глазах. Какой он теперь? Пьяный или трезвый? Любит он меня или нет?

Хватит лишь пары простых слов, но их нет. Что за паралич охватил его? Если бы она только услышала крик, запертый внутри, она бы точно поверила. И испугалась. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Нескончаемо, как западный ветер. А потом другой безжалостный крик – как восточный ветер. Все впустую. Все впустую.

Тропа привела его к давно пустующему коттеджу «Америка». Проезжая дорога пролегала между домом и сараями. Огибая сенной сарай, Эд услышал доносящиеся изнутри голоса и остановился. Говорили двое, мужчина и женщина.

– Обними детку! – произнес мужской голос.

– Плохой мальчик хочет а-та-та! – ответил женский.

Послышалась какая-то возня, пыхтение и хихиканье, а потом снова мужской голос:

– По попке! По попке! А-та-та! – И снова возня и вздохи.

А затем вступил женский голос:

– А что тут у Джорджи? Что это такое? Откуда это у нас?

Эд замер, чтобы не привлекать внимания. Пройти к дороге можно только мимо открытых ворот сарая, а значит, его заметят. Значит, придется вернуться назад, и как можно тише. Но вместо этого Эд приблизился к щелястой стене. Не то чтобы он собирался подглядывать – просто захотелось понять, что там происходит.

– Обними деточку, – нетерпеливо повторил мужчина.

– Плохой мальчик, – укорила женщина. – Ай-ай-ай, нельзя спускать штанишки!

Через щель, сквозь пелену сена Эду было видно крепкое розовое бедро, задравшийся подол и кто-то полуголый и ерзающий.

– Обними детку, – задыхаясь, просил мужчина.

– Плохой мальчик, – нараспев повторила женщина, раздвигая ноги. – Плохой мальчик.

Теперь слышалось только шумное дыхание да ритмичный хруст и шуршание сена. Эд тихо отошел от стены.

Он узнал обоих. Мужчина – Джордж Холланд, лорд Иденфилд. Женщина – Гвен Уиллис, добрая и простоватая женщина за сорок, дважды в неделю приходившая в усадьбу убираться и гладить белье.

Эд направился к дороге и скрылся за окаймлявшими ее деревьями. Там он остановился и присел на бревно, сам не зная зачем.

Разумеется, не для того, чтобы укорять беднягу Джорджа. И все же Эд ждал его. Хотелось прикоснуться к тому простому и нетерпеливому наслаждению, невольным свидетелем которого он только что стал. Приобщиться к могучей силе, что преодолевает условности, благоразумие и сам инстинкт самосохранения.

Через некоторое время снова послышались голоса, потом – шаги. На дорогу торопливо вышла миссис Уиллис и, глянув испуганно на Эда, поспешила прочь. Спустя несколько минут с небрежным видом гуляющего человека появился Джордж.

И тоже вздрогнул, заметив Эда:

– О!

– Привет, Джордж. – Эд улыбнулся. – Прекрасный вечер для прогулки.

– Да. – Джордж густо покраснел.

Эд встал с бревна и вместе с Джорджем побрел по дороге.

– Слушай, Эд, – наконец произнес Джордж, – я не знаю, что сказать.

– Тебе не надо ничего говорить, старина, – отвечает Эд, – да и мне тоже.

– Правда?

– Это не мое дело.

У Джорджа словно гора с плеч упала.

– Спасибо тебе!

За деревьями уже показались крыши и башенки Иденфилд-Плейс.

– Понимаешь, Эд, – начал Джордж.

– Да, Джордж?

– Знаешь, это не то, что ты подумал.

– Как скажешь, Джордж.

– Слушай, постой минутку, хорошо?

Они остановились. Джордж серьезно посмотрел на Эда сквозь стекла очков, а потом так же серьезно – на камни под ногами.

– Луизы это никоим образом не касается.

– Мне бы и в голову не пришло ей что-то говорить, – заверил Эд.

– Нет, она тут действительно ни при чем. Я очень сильно ее люблю. Джордж Холланд всегда будет добрым и верным мужем. Всегда.

– Ясно, – кивнул Эд.

– Но дело в том, что кроме него есть еще кое-кто. Это Джорджи.

Сама серьезность его тона свидетельствует, как важно для Джорджа, чтобы его поняли правильно.

– Джорджи совсем другой. Он любит играть. Он не стесняется и не боится показаться глупым, когда играет с Куколкой. Джорджи счастлив, Эд.

– Ясно.

– Счастливей, чем когда-либо был я. Джорджи может делать то, чего я не могу. Это же не страшно, правда? Если Джорджи может заниматься этим с Куколкой, то мало ли что. Может…

– Почему бы и нет?

– Полагаю, ты считаешь меня нелепым. Я всем кажусь нелепым.

– Нет, – возразил Эд. – В данный момент ты мне кажешься гением.

– Гением? Это вряд ли.

– Скажи мне, Джордж. Вот ты сейчас вернешься в дом. И увидишь Луизу. Будешь ли ты думать о том, чем только что занимался? Будешь ли бояться, что Луиза может догадаться?

– Нет, – отвечает Джордж. – Понимаешь, я-то ничего не сделал. Это был Джорджи.

– Ну да, конечно. Чего это я.