Звериное царство - Жан-Батист Дель Амо

дома. Во дворе заря рассеивает остатки ночи. Катрин вдыхает ароматы осени, запах полей, смолистых стволов и перегноя. Она оглядывает полутемную комнату. Вещи, предметы видятся ей в истинном свете – застывшими и нелепыми: ночной горшок с белым осадком на стенках, рисунок Жюли-Мари на белой штукатурке стены, туалетный столик, бледное отражение в зеркале комнаты и ее самой – сухого тела под ночной рубашкой.

Когда родился Жером, ее мать, еще не знавшая, что рак поселился в одной из грудей, весь день сидела рядом с ними в пластмассовом кресле. Об этом Катрин никогда не забывала. Она знает, что и она однажды будет дежурить в больничной палате у изголовья только что родившей Жюли-Мари. Она постареет, лишится иллюзий, но обрадуется рождению нового члена семьи, продолжению рода, убежденная, что малышу найдется место в мире, что его существование имеет смысл, что оно законно, что в этом заключены истина и красота.

Катрин снимает ночную рубашку, аккуратно складывает, кладет на плетеное сиденье стула. По телу пробегает дрожь, она проводит ладонью по плечу, груди, бедру. Прикосновение не причиняет боли, она просто чувствует тело, долго бывшее чужим, а теперь вновь обретенное. Женщина наблюдает за своими движениями и ощущениями с небывалой прежде полнотой, очень остро воспринимает изгибы, тонкие штрихи и детали. Она подходит к комоду, вытаскивает ящики, не глядя выбирает одежду. Разве не так же она проснулась наутро после рождения Жерома, раздавленная скорбным чувством, гигантской тенью, которая вытолкнула ее из собственного тела, лишила способности заботиться о сыне, сделала все равно что мертвой?

Однажды, ясным весенним днем, когда перистые почки магнолий, растущих на пустоши, начинают лопаться и выпускают на волю гладкие белые лепестки, а тело ее матери, разрушенное химиотерапией и операциями, несут на кладбище, Катрин не может сама вылезти из машины. Габриэль и Серж поддерживают ее, почти тащат по маленькому кладбищу следом за похоронной процессией. Она так бледна, что и сама похожа на покойницу, ждущую своей очереди, чтобы лечь в землю. Солнце обжигает Катрин сетчатку, хриплые голоса ворон, сидящих на памятниках, врезаются в мозг. Она не чувствует печали, не соболезнует отцу. Он взглядом ищет одобрения у дочерей: я сел в правильном месте? я хорошо держусь? я произнес нужные слова? я иду куда надо? Катрин хочется спрятаться от него, от света дня и голосов, от руки Сержа и вида черной ямы, от сочувствующих соседей и вороньих воплей. Сразу после отпевания она умоляет Сержа отвезти ее домой. Смерть матери, затворничество отца – они видятся все реже – собственный сдвиг по фазе, перемежающийся ремиссиями, во время которых она находит детей изменившимися, повзрослевшими, отдалившимися, чужими, далее – новый уход в личные потемки… вот что происходит в течение следующих одиннадцати лет до этого влажного и холодного осеннего утра. На рассвете она готовится встретить новый день, ничего не зная об крахе свинарника и той неистовой силе, которая наконец высвободилась из-под спуда и вот-вот обрушится на них. Она молча одевается, переполненная железной уверенностью: ничто больше не держит ее в плену. Ни стены, ни люди. Даже дети, чье присутствие она угадывает за стеной. Дети, для которых она мало что могла сделать.

Она ничего не берет с собой. Покидает комнату, идет по коридору. Дверь спальни патриарха осталась приоткрытой, она видит голый матрас и пеленку, пристегнутую за углы английскими булавками. На ночном столике по-прежнему стоит рамка. Фотография кажется почерневшей, как будто гроза, вызревавшая на заднем плане, постепенно захватила ветви орешника, потом лицо Элизы и наконец весь снимок. Остался только силуэт ребенка за скамейкой, он все бежит и бежит и никак не доберется до границы кадра, но теперь, очень скоро, растает в угрожающей ему тьме. Катрин бесшумно спускается по лестнице, идет к входной двери и видит Сержа: он распластался на диване в гостиной, пропахший табачным дымом, прогорклым потом и перегаром. Она приближается, долго смотрит на мужа, наклоняется, кладет руку ему на лоб. Он стонет, не просыпаясь, умолкает, и Катрин отворачивается. Она открывает входную дверь и покидает ферму. Шагает вдоль темных канав по обочинам дороги, иногда пробегает несколько метров, с каждым шагом разрывая невидимые путы. Когда над Долинами разливается свет дня, с проводов снимаются перелетные птицы и в небе образуются огромные чернильные пятна. Когда Катрин наконец оборачивается, ферма уже не видна. Огромное задремавшее животное, скрытое холмами Долин.

Жоэль работает, как каторжный, один с животными, вдыхая ядовитые миазмы свинарника. Мышцы доведены до изнеможения, тендинит терзает руки. Каждый день один и тот же ритуал. Помимо обычных забот он инспектирует загоны, собирает в ведро зародышей и плаценту, моет из шланга полы и самих свиней, скребет бетон.

Вонь атакует бронхи, сжигает носовые пазухи и гортань. Он до сих пор иногда думает, что сумеет справиться с эпидемией, и тогда Анри и Серж отдадут ему должное. Он докажет, что чего-то стоит, и, возможно, успеет сообщить хорошие новости умирающему в больнице отцу, объяснит, как ему это удалось. Мгновение спустя он изумляется сам себе: зачем так отчаянно пытаться удержать на плаву брошенное всеми хозяйство? Он так страстно желал гибели фермы и распада клана, а теперь… Наверное, это его долг – перед Сержем, перед Катрин. Перед Жеромом, наконец.

Он чистит помещение от навоза, и сливная яма неуклонно наполняется, но сделать работу за двоих не может. В свинарнике каждый день звонит телефон – Жоэль не снимает трубку, не имея ни времени, ни сил отвечать. Дерьмо накапливается по углам, мухи откладывают яйца в смердящие заразные кучи, кусают свиней, внедряются во все отверстия. Миллионы белых личинок ползут по проходам – медленно и неотвратимо, как лава из вулкана.

В конце сентября инфекция гуляет уже по всему свинарнику. Жоэль боится заразиться – он ведь тоже дышит вонью, прикасается к свиньям, – и трет себя под душем жавелевой водой, и не может отделаться от навязчивого запаха. Впрочем, запах свиней тоже никуда не девается… Поверхностные ожоги покрывают веки, линию вокруг губ, гениталии. Жоэль опрыскивает себя спиртом, подвывая от боли.

Он выливает грязную воду на задах свинарника, загружает тачку трупами поросят, молодых свиноматок, хряков, поставленных на откорм, и везет скорбный груз туда же. Почти все свиньи страдают воспалением матки. Они истекают густым кровянистым гноем и все время лежат. Жоэль пытается поднимать животных, толкает, даже бьет, они уклоняются, падают, визжат, и он вторит им.

Жоэль теряет ощущение времени. Час в свинарнике кажется вечностью. Он перестает уходить домой по вечерам, спит в отцовском кабинете,