Сквозь три строя - Ривка Рабинович

Изменение произошло и во мне. Я спрашивала себя: что случилось с моим интернациональным мировоззрением? Ведь я всегда думала, что национальная принадлежность человека не имеет никакого значения, ведь все люди равны! В течение всей жизни, начиная с девятилетнего возраста, меня воспитывали в таком духе. Я думала, что национальные чувства – это пережиток прошлого, чуждый прогрессивному человеку. Я в душе осуждала латышей за их преданность своим национальным корням, за их ненависть к русским и к процессу русификации их страны, за упорное стремление сохранить свой язык и культуру. Что же происходит со мной теперь, почему я плачу на концертах Нехамы Лифшиц, почему еврейская народная песня возбуждает во мне такие острые чувства, каких я раньше не знала?

Это было похоже на беременность, в конце которой должна родиться новая Ривка. Не Рива, как меня называли русские, а именно Ривка, как написано в моем свидетельстве о рождении. Ривка – имя из Торы, имя одной из четырех матерей – прародительниц еврейского народа. Человек, прошедший коммунистическую промывку мозгов, умирает, а новый человек выходит на белый свет.

Я пыталась навести порядок в своей внутренней борьбе между разумом и сердцем. Как человек рациональный, я искала идейную базу, на которую могла бы опереться. Вывод оказался простым: каждый человек имеет свои характерные особенности, определяющие его индивидуальность. В одном ряду с такими признаками, как рост, возраст, пол, цвет глаз и т. п., стоит и его национальная принадлежность. Невозможно быть «просто человеком»; каждый человек является англичанином, французом, поляком, русским, евреем. Это часть его идентичности. Ведь и я, независимо от моих убеждений, не была в сибирском селе «такой, как все», хотя и старалась. Всегда отличалась от русского окружения.

Уже задолго до того, а точнее – с 1949 года, когда в разгаре была «кампания против космополитов», в моем отношении к советской идеологии появились глубокие трещины. Разоблачения Хрущева о преступлениях Сталина разбили костяк идейной платформы на куски, за которые я еще держалась, не желая быть совсем безыдейной. К середине 60-х годов мне было уже ясно, что реальная действительность в Советском Союзе полярно противоположна официальной идеологии. Взять, к примеру, национальную политику. Если национальная принадлежность человека не имеет значения, то почему в паспортах имеется статья «Национальность»? Этот знаменитый «пятый пункт» – сколько страданий он причинил евреям, сколько анекдотов, связанных с ним, курсировало в обществе! «Жених красив, умен, приветлив, но вот беда – пятый пункт у него кривой!»

К определению национальности гражданина власти подходили с показным либерализмом, на деле весьма тенденциозным. Любой гражданин, достигший шестнадцати лет и пришедший получать свой первый паспорт, может объявить себя русским – и его без возражений запишут русским. Моя подруга рассказывала мне со смехом, что отец ее был поляком, мать – немкой, а сама она русская. Как же это возможно? «Я сказала так служащему в паспортном отделе!» Многие евреи тоже записывались русскими, особенно дети из смешанных семей. Но не было случаев, чтобы русский, или наполовину русский, избирал себе нерусскую национальность. Если бы избрал, его стали бы переубеждать. Тенденция была ясна: желательно, чтобы было как можно больше русских и как можно меньше «нацменов», особенно евреев. Быть русским – это почетно, и самое лучшее – влиться в состав великого русского народа. Правда, все нации равны, но некоторые «равнее».

1966 год подходил к концу. С начала 1967 года, на фоне обострившегося положения на Ближнем Востоке, мы были охвачены тревогой и страхом за судьбу еврейского государства. Нападки на Израиль в прессе стали беспрецедентными по своей резкости. Нередко публиковались речи Насера, который хвалился мощью своей армии и обещал своим московским покровителям «в ближайшем будущем уничтожить форпост американского империализма на Ближнем Востоке». Покровители отвечали на это комментариями, полными злорадства по поводу предстоящей гибели Израиля. Центральная власть в Москве была убеждена, что опасное пробуждение советского еврейства – следствие существования Израиля. Москва с нетерпением ожидала момента, когда «подстрекающий фактор» исчезнет с мировой карты. Все это сочеталось, нелепым образом, с дипломатическими отношениями и присутствием советского посла в Тель-Авиве.

Было ясно, что приближается война. Члены Лиги арабских государств обещали Насеру полную поддержку. Простая логика подсказывала, что крохотное молодое государство не сможет выстоять против объединенных сил арабского лагеря, пользующегося советской поддержкой. С душевной болью мы думали, что Израиль обречен.

В мае мама написала нам, что один из американских племянников, сын ее покойной старшей сестры, пригласил ее и папу в гости и прислал им авиабилеты. В ближайшие дни они вылетят в Балтимор, где проживает большинство родственников – люди второго поколения, уроженцы Америки.

Из трех сестер и двух братьев мамы, эмигрировавших в Америку в молодом возрасте, к тому времени оставался в живых только младший брат Яков, тот самый дядя Яков, который много помогал нашей семье во время войны и в первые годы после нее. Мама мечтала о встрече с ним, но к тому времени с дядей произошло много непонятных вещей. После того, как мои родители поселились в Израиле, он прислал им одно или два письма – и затем оборвал переписку. Мама умоляла его объяснить, что случилось, но не удостоилась ответа. Не думаю, что мама могла в письме чем-то обидеть его; проблема была в нем самом.

За несколько лет до визита моих родителей в США он совершил ряд странных и необъяснимых поступков: покинул Балтимор, переехал в город Чарльстон в штате Индиана, порвал отношения со всеми родственниками, за исключением того племянника, который пригласил родителей, да и с тем переписывался недолго и затем перестал отвечать на письма. Это было тем более странно, что они были ровесниками и очень дружили в молодости. Он даже оставил профессию врача, которой так добивался, и стал составителем словарей медицинской терминологии. На новом поприще он очень преуспел, разбогател и прославился.

Мама надеялась помириться с ним, в этом для нее заключалась главная цель полета в Америку. Родные в Балтиморе сказали ей, что шансов на это мало, но она отказывалась верить им.

Выяснилось, что они были правы. Когда мама позвонила своему брату из дома племянника, его ответ был краток: «Я не могу приехать к вам, и вы не можете приехать ко мне». Он всегда был, что называется, «человеком не от мира сего». По-видимому, у него были душевные проблемы, которые с течением времени обострились и превратились в болезнь. В редких письмах племяннику он писал о себе в третьем лице и именовал себя «мистер Икс».

Я разделяла боль и разочарование мамы; она поняла, что потеряла брата, последнего, кто еще оставался в живых из многодетной семьи ее родителей. Но главные мои заботы были отданы в те дни другой проблеме. С тех пор, как силы ООН, дислоцированные в Синае и служившие «перегородкой» между Египтом и Израилем, были выведены оттуда по требованию Насера, стало ясно, что война стоит на пороге.

В ответном письме маме я умоляла, чтобы родители не возвращались в Израиль: «У вас в Америке столько родных, невероятно, что никто из них не может дать вам место в его доме, в качестве убежища от войны! Разве не достаточно тех страданий, которые вы перенесли во время другой войны? Доходы от дома можно переводить вам туда, вы не будете ни от кого зависеть материально!» Я послала несколько писем такого рода; мама не ответила ни словом на мои предложения.