Право на безумие - Аякко Стамм

– Ну вот и славненько, – следователь собрал бумаги в папку и положил её в ящик стола. – Думаю, долго суда ждать не придётся… Дело-то плёвое… Увести… – кивнул он конвоиру.

Наручники вновь щёлкнули на запястьях. Аскольд медленно, не веря всё ещё в реальность происходящего, вышел в сопровождении конвоира из кабинета.

– Вот так, Пётр Андреевич, – ехидно улыбаясь, проговорил следователь. – До встречи в суде.

– Да бросьте вы, Порфирий Петрович, – отбил удар Берзин, – до суда ещё не раз встретимся.

Пётр Андреевич ехал домой. Сам, без водителя. И это было немного странно. Не то, что сам – он и раньше иногда садился за руль, когда в выходные и праздники непременно нужно было куда-то ехать. Странность составляло то казусное, нелепое, «с левой резьбой» ощущение, что он занимает не своё место. И не просто занимает, а будто бы узурпирует его, в то время как настоящий властелин руля попал в беду. Хотелось думать, что временно… Хочется так думать. Но для этого его нужно оттуда вытащить… Как?

Дело это само по себе не казалось Берзину очень уж сложным, он распутывал дела и покруче. Но то была его работа, его бизнес, и рисковал он только суммой гонорара, в худшем случае репутацией успешного адвоката. И поэтому вёл защиту легко и свободно, азартно, играючи,… как песню пел. Да… именно так. Для него это была азартная игра, как в покер, в преферанс, в которой можно было и проиграть, даже много проиграть, расстроиться, огорчиться… Но не потерять себя,… так что назавтра снова за стол и отыграться с лихвой. И Пётр Андреевич неизменно при этом добивался успеха – если уж не оправдательного приговора, то удовлетворительного для всех сторон его содержания. А тут…

Аскольд всё ещё не был его клиентом. Не был, никак не вписывался в привычные, устоявшиеся за долгие годы рамки взаимоотношений адвокат-подзащитный, несмотря на подписанный только что договор и законный, основательный статус. С ним оказалось совсем не то и не так, как с другими, как всегда… В деле Богатова Пётр Андреевич не рисковал ничем, вообще ничем. Гонорара не было, не существовало в природе как такового. Репутация… – «Моя репутация настолько безупречна, что меня уже давно пора скомпрометировать»[74]– …да к чёрту репутацию… на пенсию уже пора,… на покой, к излюбленным картинам…

И в то же время он рисковал очень многим – покоем, безмятежной старостью, душою своей, сокровенным внутренним Я, которое пестовал, о котором заботился целую жизнь,… – да всем рисковал! И это сковывало по рукам и ногам, не давало места для манёвра, простора для выдумки, фантазии, блефа, даже элементарно блокировало пресловутый профессионализм. Будто многоопытному, заслуженному педагогу со стажем посчастливилось вдруг родить своего собственного ребёнка… И вот он на руках… маленький, тёпленький, гладенький, послушный и беззащитный, как пластилиновый ёжик из которого можно слепить всё что хочешь… И какой тут к хренам опыт, какие знания, какие наработки?! Всё летит к чертям собачьим в тартарары! Чувствуешь себя неискушённой желторотой зеленью, не ведающей с чего начать, как подступиться.

«Нет, на одном опыте тут не проедешь, – думал про себя Пётр Андреевич. – Здесь нужно совсем другое, новое, чего, может быть, не было, да и не требовалось особо во всей предыдущей практике. Я легко защищал заведомых негодяев, мне достаточно было ляпов и проколов следствия чтобы развалить дело. Я часто боролся не за невиновность виновного, а с безапелляционной вседозволенностью обвинения, которое забыло, а часто и вовсе не хотело знать, что существует закон. И я не жалею ни о чём,… пускай учатся работать и соответствовать своему званию. А тут… Тут совсем другое. Сейчас мне не нужно разваливать дело, мне плевать на снобизм и самоуверенность Петровича, я хочу ни много ни мало обелить Аскольда, вернуть его чистеньким в жизнь, в своё сердце. Поэтому мне просто необходима уверенность в непричастности Богатова к убийству Нюры. Без неё я проиграю процесс,… так что лучше отказаться сразу, передать его другому, незаинтересованному адвокату».

Пётр Андреевич подъехал к дому, загнал автомобиль в гараж и поднялся на второй этаж. Кабинет был закрыт на ключ, он сам запер его ещё утром. Не хотелось отпирать,… он сам теперь не знал, чего ему хочется,… поэтому отправился опять вниз, в галерею. Но не дошёл, а задержался на кухне, включил кофеварочную машину и подставил под носик чашечку с тонким изящным ушком.

«Нет, нельзя отдавать, – диалог с самим собой продолжился автоматически. – Откуда у Аскольда деньги на адвоката? А бесплатный сдаст его Порфирию со всеми потрохами. Тот же схарчит и не поперхнётся – повышения ожидает старик, ой как ожидает… Поэтому слопает красиво, виртуозно, с аппетитом».

Аппарат наполнил чашечку горячим кофе с пенкой, Берзин принял её двумя пальчиками за тонкое ушко и направился в гостиную. Там сел на мягкий диван и отпил крохотный глоточек, скорее даже не отпил, а вдохнул чувствительным ртом насыщенный аромат волшебного напитка.

«А чего это ты так засомневался в невиновности Аскольда? – спросил Берзин оптимист Берзина скептика. – Он же сказал тебе: „Не убивал“, и ты ему поверил. Ведь поверил же?».

«Поверил… – ответил скептик. – Потому что хотел поверить».

«А теперь больше не хочешь?».

«Хочу… Ещё как хочу… Но сколько раз я верил, глядя в честные, плачущие глаза… И сколько раз убеждался, что никому и ничему нельзя верить совершенно… Человек – существо виртуозное, иной раз и сам верит в собственный вымысел, когда не поверить просто не может, не в силах не поверить».

«Хорошо, – продолжал напор оптимист, – а тебе сейчас что нужно, что важнее для твоей веры на данный момент: убил – не убил? или мог убить – не мог убить?».

«Ну, это всё относительно… всё лирика… – не сдавался скептик. – Мог, ещё не значит, убил. А не мог,… погоди, погоди,… ведь если не мог,… если никак не мог, значит и не убивал вовсе…».

«А мог ли? Скажи, мог ли Аскольд, которого ты знаешь уже тринадцать лет, пять из которых доверяешь ему себя, свои сокровенные тайны, многие из которых знаете только ты и он, которому жизнь свою доверяешь каждый Божий день,… мог ли этот человек убить?»

Пётр Андреевич отпил ещё маленький глоток, поставил чашечку на журнальный столик и, отвалившись на спинку дивана, закрыл глаза. В сознании, как на старой киноленте поплыли кадры тринадцатилетней давности, где в купе скорого поезда чёрный человек с густой окладистой бородой и голубыми, полными грусти глазами говорит совсем просто, без пафоса, но убеждённо, уверенно: «Мне кажется, что каждый человек способен на многое, практически на всё, даже на самую гнусность. Вопрос лишь в том, какова цена этой гнусности для каждого отдельного человека. Ведь никто до определённой поры, не столкнувшись ещё с ситуацией, не может знать, на что он способен, на какие поступки или непоступки. У каждой твёрдости есть свой предел, и у каждой совести своя продажная стоимость. Одни готовы поступиться великим за малое, другие малым за великое, но никто не вправе утверждать о себе, что уж он-то никогда и ни за что. Всё дело в цене, и мало кто знает её действительное значение, только те, кому пришлось ей уступить».