Дворец наслаждений - Паулина Гейдж

— Потрясающая расторопность! — рассмеялась я. — Я уже и забыла, какие прилежные слуги работают в гареме. Спасибо.

Писец бросил на меня непроницаемый взгляд и вышел.

В течение некоторого времени я лениво разглядывала женщин в ярких одеждах, группами расположившихся на лужайке. Я чувствовала нежное прикосновение воздушного желтого платья, приятную тяжесть золотого обруча на голове, разглядывала скарабеев, навечно замерших на моем браслете. У меня есть все. И от меня никому ничего не нужно. Не нужно прибираться в храме, не нужно копаться в саду, не нужно подстерегать очередного вестника, а потом говорить с ним, дрожа от волнения и скрывая стыд. Нет больше страха, не нужно прятаться, не нужно подавлять приступы отчаяния, упорно преследовавшего меня почти каждую ночь. Все во мне оживало, освобождалось, возрождалось навстречу новой жизни. Я смотрела на белое полотно у меня над головой, и постепенно глаза начали закрываться. Я уснула и не слышала, как Изис осторожно поставила рядом со мной поднос со всякими вкусностями. Через час, когда я проснулась, она так и сидела возле меня, карауля еду, которую уже официально проверили на царской кухне.

Последующие три недели я вела роскошную и праздную жизнь. Я вставала, когда хотела, часами мылась в банном домике, где мне делали массаж и накладывали косметику, наряжалась в самые дорогие одежды, которые сама выбирала. Моя кожа вновь заблестела, руки и ноги сделались мягкими, волосы перестали быть тусклыми и ломкими. Медное зеркальце, которое я каждый день подносила к лицу, показывало, что ко мне начали возвращаться здоровье и красота, и я больше не боялась своего отражения.

Месяц хоак перешел в месяц тиби. В первый день месяца тиби отмечался день Коронации Гора, а также нашего хворого фараона. Гарем опустел, поскольку все женщины, нарядившись в свои лучшие одежды, расселись по паланкинам и отбыли на празднества. Мне приглашения не поступило, и я была этому рада. Говорили, что в честь своей коронации царь собрал всех министров и послов иностранных делегаций, которые преподнесли ему множество подарков. Я представила, как он восседает на Престоле Гора, на его голове — двойная корона,[7]в больших кулаках зажаты посох и цеп.[8]К безупречно квадратному подбородку привязана борода. Золотая ткань скрывает широкую талию. Но в густо обведенных глазах фараона будут стоять боль и усталость, которых не сможет скрыть никакая косметика, и я не думаю, что его пожалеет жена, царица Аст, которая будет сидеть рядом с ним, изящная и неподвижная, как кукла. Ее обведенные черным глаза будут следить за сыном, мужественным и красивым царевичем, исполненным жизненной силы, которая особенно видна на фоне усиливающейся дряхлости отца.

Возможно, в отношении царицы я и не права, но я хорошо помнила, как гордилась она своей царственной кровью, какой была холодно-замкнутой и высокомерной. «Бедный Рамзес, — думала я, направляясь через притихший двор к банному домику. — Когда-то я любила тебя, а любовь — это смесь жалости, страха и ревнивого раздражения, но не думаю, что кто-нибудь в твоей жизни любил тебя так, как я, кроме, может быть, Амоннахта. Боги обречены на одиночество».

За эти три недели я один раз писала хранителю, спрашивая, нет ли известий о Гуи, поскольку в тот день мне приснилось, что он утонул, а я стою на берегу Нила и смотрю на его прекрасные застывшие черты. Но Амоннахт ответил, что, хотя Гуи и разыскивают, найти пока не могут.

Этот сон снился мне не один раз. Я знала, что, если бы видела вот так себя, плавающей на поверхности воды, это было бы хорошим предзнаменованием, означающим долгую жизнь. Или если бы мне приснилось, что Гуи погружается в воду, это означало бы, что он избавится от всех напастей. Но почему он снился мне почти каждую ночь, мертвый и неподвижный, я объяснить не могла. Что это означало — мою полную победу над ним или он пытался мне что-то сказать, открыть какую-то страшную тайну? Потом я подумала, что, может быть, он покончил с собой, и от этой мысли ужасно разволновалась, но после успокоилась. Гуи не способен на самоубийство. Он будет вилять, выгадывать, идти на компромиссы и всегда надеяться, что сможет выкрутиться. В конце концов этот сон перестал меня преследовать, и я успокоилась окончательно, приписав его резкой смене обстановки и тому факту, что Гуи так и не выходит у меня из головы.

Пришли письма от Камена и моего брата Паари, который, видимо, принялся писать ответ сразу, как только получил мое послание. Паари писал, что смог сохранить в тайне мой побег в течение двух недель, но потом к нему явился жрец из храма и сказал, что должен немедленно меня увидеть, а потом в дом ворвалась моя мать и потребовала, чтобы меня ей показали, так как она сама хочет определить мою болезнь. Это меня удивило, поскольку она всегда громко выражала свое презрение ко мне и, хотя не запрещала переступать порог своего дома, ясно давала понять, что не желает меня видеть. Паари писал, что пытался не пускать их в дом, но у него ничего не вышло. Потом его притащили к управителю Асвата и обвинили в соучастии в побеге, после чего посадили в единственную в Асвате крошечную тюрьму, пока наш управитель посылал гонца к управителю нома, чтобы спросить его совета. Вскоре Паари отпустили. Вся деревня гудела от сплетен и пересудов. Затем Паари с огромной радостью узнал, что со мной все в порядке и что я нашла своего сына. Вместе с тем каждую минуту он ожидал вести о своем наказании. Здесь я улыбнулась и прервала чтение. Люди царевича наверняка уже нашли тело наемника и возвращаются обратно. Паари обязательно вернется к своей красивой жене и трем детишкам и будет по-прежнему заниматься своей любимой работой писца. Итак, один грех с моей совести снят.

Через две недели я отправилась навестить Гунро. Конечно, поступать так было эгоистично и недостойно, но я ничего не могла с собой поделать. Она притворялась, что дружит со мной. До сих пор память о ее тщательно скрываемом чувстве превосходства, ее расчетливой лжи заставляла меня мучиться от унижения, поэтому мне так хотелось если не позлорадствовать, то хотя бы показаться перед ней во всем блеске своего триумфа. Разумеется, я не стану напоминать ей о ее положении. Возможно, это мне следовало напомнить о моем.

На эту встречу я испросила разрешение Амоннахта. В ответ он прислал слугу с сообщением, что моя просьба передана на рассмотрение царевича. Я ждала. Ответ пришел на удивление быстро. Повелитель соизволил дать согласие на мою встречу с Гунро при условии, что двери ее комнаты будут по-прежнему охранять стражники. Я знала, что Рамзес согласится на эту встречу. Я знала его довольно хорошо, и, по всей видимости, он не слишком изменился. Он получал тайное удовольствие, думая о встрече обвиненного и обвинителя, а возможно — только возможно, — считал, что я имею право посмотреть в глаза женщине, которая меня презирала и предала без всякого сожаления. Царевич продиктовал послание таким образом, чтобы не возникло никаких недоразумений. Я была уверена, что каждое слово нашей с Гунро беседы будет потом ему передано, но меня это не волновало. Пусть развлекается.