Рабыня - Тара Конклин

«Спаси их», – сказал Джек. Доротея была жива, но очень слаба от потери крови. Что с ребенком, я не знал. Я вспомнил лекцию в медицинском колледже, прочитанную не доктором Коггинсом, а его коллегой, специалистом по акушерству – лекцию о хирургической процедуре вскрытия брюшной полости роженицы, чтобы извлечь плод: иногда выживали и мать, и ребенок, иногда – кто-то один, а иногда умирали оба. Я мог это сделать. У меня были инструменты; скальпели в саквояже, и Джек мог принести все, что мне было нужно. Но жизнь покидала Доротею, я видел, как кровь пропитывала ее матрас, в свете газовой лампы, горевшей на прикроватном столике, лицо было мертвенно-бледным. Спасти их. Я знал, что должен действовать быстро. И начал действовать.

Ты, должно быть, уже знаешь, чем кончился этот печальный эпизод. Не хочу навязывать твоему сознанию образы, которые навсегда запечатлелись в моем, поэтому обойдусь без дальнейших подробностей.

Доротея не выжила, слишком велика была кровопотеря. Не выжил и мальчик, которого мы вытащили из нее багровым и неподвижным. Джек, одной рукой прижимая к себе младенца, сидел рядом с Доротеей на кровати и сжимал ее еще теплую руку. Глядя на него, я чувствовал, как у меня холодеют конечности, будто я стоял посреди ледяной бури, один в ее недвижном центре. Я не мог двинуться с места, я мог только молча наблюдать невыносимое горе Джека. Наконец я подошел к кровати и сел рядом с ним. Я не помню, произнесли ли мы какие-нибудь слова, обнялись ли – помню только, что мы, скорбя, сидели рядом, и это был последний раз, когда мы с Джеком так долго и так мирно находились в обществе друг друга.

Вскоре мы услышали топот приближающихся лошадей. Рассвет уже наступил, и бледно-розовый свет разлился по комнате, где мы по-прежнему жались к кровати и лампе, как будто все еще была ночь. Я выглянул наружу и увидел, что Лэнгстон спешился, а доктор Коггинс мчится к дому с черной докторской сумкой – в точности такой же, как моя. Я услышал на лестнице его тяжелые шаги, и, когда он вошел в комнату, я уже стоял перед дверью.

– Что здесь произошло? – спросил меня доктор Коггинс, быстро окинув взглядом Джека с Доротеей и младенцем. Джек по-прежнему сидел на кровати и не обращал внимания на вновь прибывших.

Я начал было пересказывать ночные события, но доктор Коггинс поднял руку, останавливая мое повествование, подошел ко мне вплотную.

– Ты что, выпил? – воскликнул он. – Я чувствую, от тебя пахнет.

Лэнгстон, стоявший чуть позади доктора Коггинса, услышал это обвинение и перевел взгляд с троих на кровати на меня. Решительно и уверенно сжатые челюсти Лэнгстона и легкий кивок его головы подсказали мне, что это он сообщил доктору, в каком я был состоянии, когда уезжал от миссис Берси.

Я не ответил доктору Коггинсу. Я ничего не мог сказать. Мои пальцы похолодели, ноги онемели, между мной и этими двумя, разгоряченными и раскрасневшимися от долгой скачки, такими уверенными в себе и своей правоте, разверзлась пропасть. Доктор Коггинс подошел к кровати, где лежало изуродованное тело Доротеи, и посмотрел на кровь – кровь была повсюду в комнате, кровь, которая в темноте не казалась такой черно-красной, как сейчас, при свете зари.

– Позор, – сказал он. Услышав это слово, Джек отвлекся от своего горя и уставился на меня, в его глазах отразился ужас. Что бы я с тех пор ни делал – зашивал раны или умерял лихорадку, – этот образ никогда не сотрется из моей памяти.

И все же я промолчал. Я попятился от доктора Коггинса, от пристального взгляда Джека и Лэнгстона, все еще кивавшего, и вышел из комнаты. Что я мог сказать? Я снова и снова возвращался к той ночи, к стуку в дверь миссис Берси, к изгибу позвоночника ребенка под натянутой кожей Доротеи, к движениям ее глаз, к первому разрезу скальпеля, когда я начал операцию, к каждому шагу, который предшествовал обвинению доктора Коггинса и моему отъезду.