Рабыня - Тара Конклин

Я сразу понял, что Джозефине тоже досталось. Ее правый глаз заплыл, желтый гной сочился из уголков, казалось, она была в полузабытьи – как будто жизнь ушла из ее лица и здорового глаза: закатив его, она, пошатываясь, стояла рядом с кобылой. Джосайя отвязал Джозефину и подвел к сараю, где я ждал ее у трехногого табурета, который мистер Раст поставил там для таких случаев. Она, трясясь, согнула колени и села.

– Только посмотри на нее, – сказал Джосайя и указал подбородком на девушку. – Она кинулась на нас с ножом.

Я осмотрел ее методично, как меня учили в медицинском колледже, с головы до ног. Она, казалось, не замечала меня, как не замечают пролетающую над головой птицу или жука, ползущего рядом с башмаком. Ее голова качалась из стороны в сторону, как будто она уже частично покинула этот мир; вертя ее, как куклу, я заглянул сначала в одно ухо, потом в другое. Один раз она застонала – глубокий гортанный звук, напомнивший мне о рае и аде, как стоны проповедника, когда он, закатывая глаза, вещал о грехе и его последствиях.

Пока я проводил осмотр, Джосайя стоял в стороне, ожидая оплаты и вертя в руках шляпу. Это был невысокий человек, такой же сутулый и костлявый, как его лошадь. Мистер Раст однажды рассказывал, что Джосайя обременен женой, которая без остановки рожает детей – их было уже девять, – и бесплодной фермой, которая и двоих едва могла прокормить. Он стал патрульным из нужды, а не по доброй воле, и я чувствовал к нему некоторую симпатию. Эта работа не годилась для семейного человека, да и для любого человека с добрым сердцем и чувством справедливости.

Когда я закончил, мистер Раст, подняв брови, осведомился о ценности предлагаемых товаров. Я кивнул в сторону девушки и Бо, но не второго мужчины. Здесь риск был слишком велик, дыхание Господа уже коснулось его лица, в любом случае ему потребовалось бы столько времени, чтобы оправиться от побоев, что вся прибыль ушла бы на его содержание. Не знаю, что подтолкнуло меня выбрать Джозефину, ведь и с ней риск мог оказаться не меньшим. Может быть, этот стон, вопль духа из глубины, или движения ее ног, когда я постукивал по коленным чашечкам, – как будто она все еще бежала, – свидетельствовали, что в ней теплится настоящая жизнь. Не могу утверждать, что именно тогда, в то утро, я полюбил ее. Такое мне и в голову не приходило. Я видел только конечности, голову, тело, требующее починки, и именно это меня заботило.

Мне следует теперь объяснить свое положение, почему в тот ветреный день я оказался в сарае с Джозефиной и другими. Мы были в некотором роде ворами, хотя и с разрешения федерального законодательства. С тех пор, как был принят закон о беглых рабах, все только тем и занимались, что ловили рабов, и, чтобы стать добычей, достаточно было черной кожи. Никого не заботил истинный статус мужчины, женщины или ребенка – они могли быть свободными по закону, принадлежать кому-то или в самом деле оказаться рабами, убежавшими от издевательств, попиравших саму человеческую сущность. На сахарных плантациях, на огромных хлопковых плантациях Миссисипи, Луизианы, Южной Каролины, Флориды потребность в рабах была велика, и суммы, которые там платили, были невообразимы. В Новом Орлеане за раба можно было выручить в пять, в шесть, а то и в десять раз больше, чем в Вирджинии. Простой расчет для тех, кто занимался подобными кражами.

Один из них, работорговец по имени Бенджамин Раст, нанял меня. Он был высокий и костлявый, с глазами-бусинками и длинными вислыми темными усами, которые двигались вверх и вниз, пока он говорил. Он не знал Бога и никогда не говорил доброго слова, если оно не служило его выгоде, но, несмотря на все его махинации и сделки, его интересы не простирались далеко. Они ограничивались накоплением богатства и приобретением вещей. Смотреть на него мне было противно, но я работал, делал то, что он мне приказывал, брал деньги, которые он платил.

Сейчас над луной проплывает длинное облако и затмевает ее лучи, так что я зажег свечу, чтобы продолжить писать. Огонек слаб и неровен, но он послужит мне, пока облако не уйдет.

Глядя на черный твердый фитилек посреди пламени, я вижу, что должен обратиться назад, повернуть ход моего повествования и начать задолго до того дня, когда я впервые увидел Джозефину. Задолго до того дня, когда я познакомился с мистером Растом.

Одни события породили другие, за ними последовали третьи – завихряющийся поток мест и людей, печали и вины, поток, который привел меня к тебе, а тебя – к Джеку, что, возможно, придало смысл той невыразимой трагедии, которая постигла нас. Трагедии, причиной которой послужил я.

То, о чем я сейчас пишу, – не отступление, а необходимая прелюдия к тому, что произошло после. После того, как я с позором покинул дом моего брата, после того, как оставил почтенную службу и стал предметом насмешек и презрения, после того, как мистер Раст нашел меня босым и больным возле таверны, после того, как я лечил беглянку Джозефину.

Но прежде… До этого…

Прежде я работал бок о бок с хорошим и добрым человеком, доктором Джоном Коггинсом.

Доктор Коггинс был моим наставником в медицинском колледже в Филадельфии. Он обучал нас анатомии, свойствам лекарственных трав и анатомической топографии, своей специальности. У него были седые волосы и бакенбарды, острые зеленые глаза и сморщенное, как у черепахи, лицо. Хотя ростом он был невысок, его низкий, серьезный голос и само его присутствие создавали впечатление, будто он гораздо больше, чем его физическое тело. В моих воспоминаниях он всегда возвышается надо мной и смотрит сверху вниз, как будто с огромной высоты.

Я смотрел на него так, как, вероятно, юноша смотрит на отца. Не думаю, что и он относился ко мне как к родному, но, несомненно, проникся ко мне симпатией. Студентом, я часто гулял с ним по выходным вдоль берегов Делавера и улиц городка Порт-Ричмонд. Мы собирали травы и цветы, а потом укладывали их между толстыми серыми листами бумаги, перевязанными бечевкой. Это растение, говорил он мне, служит для лечения селезенки, если смешать его с корнем маранты, а кора этого дерева помогает облегчить боль роженицы. Я запомнил все его уроки.

В мой последний год в медицинском колледже доктор Коггинс пригласил меня вместе с ним заняться распространением лекарств среди сельского населения во всех маленьких городках Южной Вирджинии. Он собирался основать клинику в городке Рэндольф в округе Шарлотта. Это место я хорошо знал. Мое детство прошло в соседнем Линнхерсте, городке, который я покинул в возрасте 15 лет, поклявшись никогда не возвращаться. Хотя мне очень хотелось принять предложение доктора Коггинса, я не горел желанием возвращаться в этот знакомый край с его обветшалыми табачными фермами и разрушенными особняками, полный беднейших людей на всем Юге и горьких воспоминаний о прошедшем там детстве. Видишь ли, мои родители никогда по-настоящему не любили ни меня, ни моего младшего брата Джека, потому что им было трудно кормить и одевать нас должным образом. Не могу сказать, что я был обездолен, все мои главные физические потребности были удовлетворены, но мне вовсе не хотелось продлевать период моего отрочества дольше, чем это было необходимо. Как только я стал способен целый день скакать верхом и научился стрелять из пистолета, я отправился в путь.