Данте Алигьери - Анна Михайловна Ветлугина

изгнание. Даже Беатриче, прославить которую он поставил целью жизни, немного отходит на второй план. В первой части настоящей «Божественной комедии», а не аниме «Ад Данте», мы встречаем лишь упоминания о ней и ссылки на нее. В «Аде Данте» ее как раз много, но там и не планируется продолжение в виде «Чистилища» и «Рая».

Известно суждение, что в момент написания «Ада» Данте больше всего интересовала политика, рассматриваемая под углом зрения итальянской коммуны. В образах «Ада» поэт якобы выразил все горечи и обиды, которыми его обильно наградила родина. Конечно, изгнание из родного города — тяжелое испытание, но навряд ли верующий человек, каким несомненно являлся наш герой, стал бы сравнивать его с адом. Тем более вся поэма была задумана как памятник, прославляющий Беатриче, а значит, первые наброски вполне могли появиться еще во время жизни поэта во Флоренции.

Есть и иная версия, согласно которой Данте начал писать «Божественную комедию» только в сентябре 1313 года, после кончины императора Священной Римской империи Генриха VII. Поэт тогда уединился в горном бенедиктинском монастыре Святого Креста в аббатстве Фонте-Авеллана (Санта-Кроче-ди-Фонте-Авеллана), где и работал над «Адом», который завершил двумя годами позже в Лукке. По этой хронологии «Чистилище» написано в Вероне на рубеже 1316–1317 годов и в том же 1317-м «Ад» начинает распространяться в виде рукописных списков.

Начало создания шедевра точно не установлено, но по поводу написания заключительной части разногласий нет. Данте работал над ней в доме, подаренном Гвидо да Полентой, правителем города Равенны. Параллельно он обменивался стихотворными посланиями на латинском языке с болонским профессором Джованни дель Вирджилио.

«Рай» был закончен незадолго до смерти поэта, но опубликован уже после его кончины.

А мы возвращаемся к началу «Божественной комедии», к I песни «Ада».

* * *

Данте лежал на земле, рядом с опушкой леса, глядя на бледный еле занимающийся рассвет. Он не понимал, как попал сюда, а также куда подевались лошадь и давешний крестьянин с факелом. Волчьего воя больше не слышалось. Не успел он обрадоваться этому обстоятельству, как неподалеку над пригорком появилась принюхивающаяся волчья морда. Теперь уже не волк, а волчица — худая, облезлая, будто только убежавшая от стаи собак. Лежащего человека она не замечала.

Не отрывая взгляда от хищника, он начал медленно отползать в тень куста. Ему удалось скрыться больше чем наполовину. И сторона вроде бы оказалась подветренной. Послышался хруст веток с другой стороны. Алигьери с ужасом обернулся, ожидая увидеть еще одного волка. Но дело обстояло еще хуже: сквозь ветви глядела львиная морда. Еще какой-то хищник кошачьего происхождения, мягко ступая, спускался с холма.

«Это уже как-то слишком, — подумал Данте, вжимаясь в куст, — разве так может быть?» Почему-то он чувствовал не страх, а лишь глубокое уныние. Крупная дикая кошка (скорее всего, пантера) приближалась. Волчица начала рыть яму на своем пригорке деловито и яростно, только комья во все стороны летели. Лев не двигался, продолжая внимательно озирать окрестности. Глупо надеяться на милосердие хищников. Рано или поздно они все равно обнаружат свою жертву, и тогда счастьем будет умереть поскорее.

Вдруг перед самой волчьей мордой неторопливо прошел человек в серых ниспадающих одеждах. Волчица не обратила на него внимания, продолжая рыться в земле. Путник поравнялся с кустом.

— Эй… — нерешительно позвал Данте, — помоги, а?

— Смени путь, — тотчас отозвался незнакомец. — Здесь тебе никто не поможет.

— А ты кто? — поинтересовался Алигьери, поднявшись с земли. Звери не обратили на его движения никакого внимания.

— Я ломбардец. Поэт. Когда-то был человеком.

— О Господи… — прошептал Данте, — значит, я умер?

— Пока нет, — ответил путник. — Но я бы не назвал твое положение полностью безопасным. Ты на плохом пути. Нужно уходить отсюда. Пойдем за мной.

Он двинулся к подножию гор, где тень лежала наиболее густо. Это место выглядело очень неприятно. Почувствовав нерешительность Алигьери, проводник обернулся:

— Ничего не поделаешь, иного входа в царство мертвых нет.

Данте остановился как вкопанный:

— А почему я должен туда идти? И кто ты вообще такой?

Незнакомец засмеялся:

— Сомневаюсь, что мое имя скажет тебе о чем-то. Хотя она утверждала, будто ты знаешь мою поэму наизусть. Она тоже ее любит.

— Какая еще поэма?

— «Энеида», — промолвил провожатый и вдруг стал прозрачным, и сквозь него протянулись первые лучи восходящего солнца.

— Так ты Вергилий… — прошептал Данте, — но кто же тогда «она»? Кто? — попытался он повысить голос, но получилось лишь невнятное шипение…

* * *

— Ох ты, батюшки, очнулся! Мы уж и не чаяли! — раздался над ухом женский голос. С трудом разлепив веки, Алигьери увидел над собой немолодое рябоватое лицо и много раз латанную рубаху. — Муж мой тебя подобрал на дороге, уж третий день как. Я все боялась: помрешь, нам потом головы не сносить — видно ж: такой важный господин!

Бормоча так, она ушла на кухню, загремела горшками.

Данте протянул руку и понял, что лежит не на кровати, а на куче соломы. Тут же вспомнил все, что случилось накануне, и не смог понять, как же теперь существовать дальше. Подобную непереносимую боль души он уже чувствовал, когда умерла Беатриче. Правда, тогда, в юности, это чувство было пронизано какой-то мрачной торжественной красотой. Теперь, на тридцать шестом году, после пяти лет политических интриг и постоянной нехватки денег он уже не мог укрыть невыносимую действительность в поэтической дымке. Ему захотелось обратно в сон. Но там ожидали свирепые звери и… Вергилий. Почему именно он?

Вернулась хозяйка. Принесла жидкой похлебки, довольно неаппетитно пахнущей. Данте поморщился:

— Я не хочу есть. Принеси мне мою сумку.

— Ох ты, батюшки! — снова забормотала крестьянка. — Уморит себя голодом, как пить дать, а нам потом — отвечай!

Сумку все же принесла. Слава богу, деньги не пропали. Порывшись, он вытащил мелкую монету и попросил хозяйку принести молока с хлебом. Сам же достал бумаги, которые взял с собой, будто предчувствуя грядущую катастрофу, и начал перебирать их. Нашел прощальную баллату Гвидо Кавальканти, свои юношеские стихи. Задумался, вспоминая недавние видения, удивительно яркие, совсем непохожие на сон. И вдруг вспомнил. «Она — вдруг послышался голос, непонятно откуда, — это та, кто любила Энея и Дидону. Как ты мог забыть о ней?»

Ему яственно вспомнились слова Беатриче, произнесенные в те далекие майские дни: «Самоубийство — тоже предательство, ведь когда ты убиваешь себя, то предаешь Бога, который тебя сотворил». А разве не предал он себя, променяв поэзию на политическую карьеру?

Алигьери начал лихорадочно рыться в поисках чистого листа. Письменные принадлежности тоже нашлись. Он обмакнул перо и застыл, не зная, что делать дальше.

«В тебе большая сила, мальчик, вот