Данте Алигьери - Анна Михайловна Ветлугина

что я хотел тебе показать. Надо лишь развить ее, и ты многое сможешь» — так говорил птичник с именем дьявола.

А почему бы не попробовать? Переписать свою жизнь так, чтобы из нее ушла эта нестерпимая боль. Только ведь вряд ли получится поверить в созданную идиллию. Значит, это должна быть не идеальная картинка, а долгий путь. Из игрушечного ада в настоящий рай, где его ожидает возлюбленная. В любом случае он окажется в выигрыше хотя бы тем, что отвлечется от своих страданий.

«Решено, — сказал он сам себе, — с этого момента начинается большая игра и другая жизнь. Тридцать пять лет — вполне рубежный возраст. Середина жизни, если, конечно, повезет».

…С пера упала клякса. Раздраженно он отбросил испорченный лист, хотя бумагу следовало экономить. Взял чистый и решительно начал писать:

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины[57].

Пришла хозяйка с кружкой молока. Поглядела на недавнего умирающего, черкающего строчку за строчкой. Спросила робко:

— Письмо посылать хотите? Нарочный нужен? А то мой сынок старший съездит, коли недалеко.

— Иди, не мешай, — нелюбезно отозвался постоялец.

— А, так сами поедете? — не отставала она. — Так еще слабенький поди, столько в беспамятстве пролежать!

Не откладывая перо, Алигьери левой рукой порылся в сумке и достал золотой флорин. Крестьянка сразу подобралась, даже руки в кулаки стиснула.

— Что нужно сделать, господин? — бодро спросила она, не отрывая взгляда от новенькой блестящей монеты. — Любой еды, вина можно.

Он молча сунул ей монету, продолжая лихорадочно записывать стихи. Никогда еще ему не писалось с такой скоростью. Хозяйка истолковала молчание по-своему:

— Вот только, ежели развлекаться — так у меня муж есть. Прибьет меня и дело с концом. Хотя он иногда в город ездит.

— Иди, я уже нашел себе развлечение, — сказал ей Данте. — Ну?

Последнее слово он произнес на редкость убедительно. Предприимчивую тетку как ветром сдуло.

Бывший приор Флоренции лежал в бедной лачуге, на не очень чистой соломе, но уже не замечал этого. Руки его нервно комкали бумагу, а мысли снова бродили в опасном лесу. Невнятным шепотом он пытался докричаться до Вергилия, кроме него никто не сможет указать верный путь…

«О вещий муж, приди мне на подмогу,

я трепещу до сокровенных жил!»[58]

Словно игральные кости, из глубины сознания выпали рифмы — «дорогу» и «логу»:

«Ты должен выбрать новую дорогу, —

Он отвечал мне, увидав мой страх, —

и к дикому не возвращаться логу,

Волчица, от которой ты в слезах…»[59]

Неслышной тенью в комнату проскользнула хозяйка с кружкой молока и большим ломтем хлеба. Не поскупилась на белый. Он взял ломоть не оборачиваясь. Она что-то бормотала. Как некстати. Только сейчас ему послышался голос Вергилия, глухой, будто доносящийся из-под тяжелой плиты четырнадцати веков. Несносная женщина, разглядев невидящий взгляд постояльца, испуганно ретировалась.

— Я тут еще поживу у вас, — сказал он ей вслед, — пока что…

Дни сменялись ночами, за первым золотым флорином последовал второй, а Данте не спешил покидать своего случайного пристанища. Странная игра захватила его полностью. Он угадывал и воплощал строение ада, прописывая мельчайшие подробности. Осталось только заселить его… Кем же? Великими грешниками прошлого? Разумеется. Но этого мало.

Перед внутренним взором встало надменное лицо папы Бонифация. Он что-то говорил, сжимая в руках скипетр и державу. И вдруг черты его словно подернулись пеплом, руки безвольно обвисли и все тело, увлекаемое неведомым вихрем, понеслось и втянулось в черную дыру перевернутого конуса. Сильное смешанное чувство охватило Данте. Радость мщения, ужас при виде гибели человека, торжественный строй вершащейся справедливости. И пугающе-пьянящее ощущение собственного влияния на происходящее. Будто в детстве, у тайной ямки под лимонным деревом, которого уже не существует…

* * *

За дверью послышались решительные, явно мужские шаги.

«Хозяину тоже денег захотелось?» — с раздражением подумал Алигьери.

— Ха-ха-ха! — раздалось с порога. — Твои пути снова проходят через мои земли? Это уже входит в обычай, и весьма неплохой, по моему мнению. Приветствую тебя, первый поэт Флоренции!

— Мессир Гвиди… — Данте растерянно отряхивал солому с поизносившегося дорогого костюма. — Но как вы узнали, что я здесь?

— Почему бы мне не знать, что творится в моих владениях? А я еще к тому же интересовался твоей судьбой. Ты очень вовремя уехал.

— Еще бы, — вздохнул Алигьери, подвигая графу кособокую скамью, — если твой злейший враг пришел к власти…

Гвиди задумался, сдвинув и без того сросшиеся брови:

— Ты имеешь в виду Корсо Донати? Нет, он никогда не станет вашим подеста — кишка тонка. Отравить кого-нибудь или из подворотни ночью напасть — это ему под силу, но не больше. К тому же флорентийцы решили вернуться к старинному обычаю: не выбирать градоначальника из числа горожан. Подеста уже назначен мессир Канте Габриэль ди Губбио.

— Так может… — В глазах изгнанника затеплилась надежда.

Но мессир Бартоломео тут же разрушил ее:

— Ди Губбио не лучше Донати. Он славится жестокостью. Но вам, мессир Алигьери, должно быть безразлично, при каком подеста вас сожгут на костре.

Данте непонимающе посмотрел на графа:

— Вы шутите?

— К сожалению, нет. Ты теперь — политический преступник. К твоему дому приезжал главный флорентийский герольд Кьяро ди Кьяриссимо и под звуки серебряных труб огласил приговор.

— И в чем же конкретно меня обвиняют?

Бартоломео насупился:

— Список велик. Среди главного — утаивание денег, принадлежащих коммуне, и употребление их для организованного сопротивления понтифику.

— Что?! — воскликнул Данте. — Это клевета. Никаких денег коммуны я не утаивал. Я просто был против того, чтобы их отдавали папе. У нас и своих трат хватает.

— Опрометчивое заявление, — заметил граф, — но это еще далеко не всё. На суде отмечалось, что приор Алигьери стремился всеми силами помешать приезду господина нашего Карла Валуа, а также пытался нарушить мирное состояние города и внести разлад в партию гвельфов.

— Партия разделилась на черных и белых без моей помощи, — начал было Данте, но замолк. Разве Гвиди требовал этих бессмысленных оправданий?

Граф между тем подошел к грубо сколоченному столу, на котором лежали исписанные листы, и начал перебирать их. Алигьери хотел возмутиться, но передумал. В конце концов, Гвиди — не враг, и к тому же знаток поэзии. А поклонники творчества нужны изгнаннику — золотых флоринов хватит ненадолго.

— Хм! — произнес граф тоном крайнего удовлетворения. — Да тут, я вижу, нечто весьма годное!

«Годное? — растерянно подумал Данте. — Кому же могут пригодиться странные