Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

бы сдирают с человека кожу, человек ощущает каждое дуновение слабого летнего ветерка, на ласковое прикосновение отзывается болью: Дадыкин почувствовал то, чего не чувствовал замполит.

Через день состоялась операция – последняя, в которой участвовал ротный, – комбата уже высекли за задержку Дадыкина, и батальонный поставил крест на хорошем ротном: для Афганистана Дадыкин был уже потерян, – дал команду подготовить проездные документы и их подготовили. Предстояло провести небольшую операцию, после чего Дадыкин получал вольную.

На дороге – опять все та же пыль, пыль, пыль, едкая, мелкая, много мельче муки, мельче цемента, плотно запечатывающая уши, рот, глаза, крепкими деревянными тычками забивающая ноздри, – ребята то и дело устраивают стрельбу – лупят из ноздрей, как из охотничьих двустволок.

Операцию провели быстро.

Разведчики сообщили о приговоре, вынесенном душманами одному из улемов – ученых богословов. Богослов этот – древний старикан – осмелился выступить по афганскому телевидению, и хотя он ничего худого или хотя бы обидного для душманов не сказал – произнес обычную проповедь на тему «Ребята, давайте жить дружно», его только за одно это приговорили к смерти.

Улем жил в кишлаке, затерянном между скал, читал молитвы в мечети, ковырялся в земле, изучал старые книги – библиотека у него была, как у работника Академии наук или создателя литературных произведений – почти всю мебель в доме улема составляли книжные полки, еще были маленький столик, да два ковра – один на стене, повешенный на российский манер для украшения, другой на полу.

В тот день поднял правоверных рано утром – ущелья еще спали, в каменных глубинах прятались недобрые ночи, – молитва его была спокойна и грустна, улем жалел людей, он любил их, поскольку достиг того возраста, когда в теле его, в душе, уже сморщенной, изношенной, прохудившейся, ничего, кроме любви к людям, не осталось, долго стоял в крохотном каменном стакане башни, вознесшейся над мечетью, смотрел сверху на дувалы, слушал, как пробуждаются люди, как звучат ответные молитвы и у него устало слезились глаза.

После молитвы улем натянул на себя ночную рубашку, сшитую из тонкой хлопчатки, помолился, став на колени – ветхое тело его требовало отдыха: мулла знал, что тридцать минут сна приведут его в порядок, он обретет рабочую форму на весь день, а если не будет сна, то потяжелевшая голова его свалится, сломает непрочный стебель шеи, тело будет вялым, а руки настолько обессилят, что пальцы не смогут держать карандаша.

Он проспал минут пятнадцать, когда хлипкие окна кибитки, пристроенной на манер ласточкиного гнезда к стене мечети, затряслись от тяжелого моторного гуда. «Бетеэры» окружили мечеть, выставили в разные стороны длинные стволы крупнокалиберных пулеметов. Сонного, ничего не понимающего улема выдернули из постели и усадили в бронетранспортер – поместили не на броне, а в броню, на мягкое кожаное креслице оператора-пулеметчика, рядом с водителем, – на броню улема сажать было нельзя, его бы издали все равно снял снайпер: слишком приметна была белая рубаха старика – хорошая мишень среди выгоревших армейских роб.

В бронетранспортер бросили несколько книг, белье, кувшин, походный набор, на который указал улем, и поспешно отъехали – душманы еще не подтянулись, и можно было бы обойтись без боя. Дадыкину не хотелось боя – хватит терять людей.

Сев в «бетеэр», старик забеспокоился, закрутил головой, стал говорить на дари, на пушту, потом перешел на английский – такой ломаный, что его можно было принять за монгольский, переводчик объяснил ему, что происходит, тот, не поверив, протестующе закрутил головой.

– Вон они, товарищ капитан, вон они! – закричал Ильин, показывая на тропу, круто сваливающуюся со скал к кишлаку: по тропе, быстро перемещаясь от камня к камню, шла вооруженная группа. Вытертые стволы автоматов и новенькие желтые рожки были видны издали; вопрос, кем были эти люди, сомнений не вызывал.

– Опоздали бабаи, – сказал ротный, – не то быть бы стрельбе.

Увидев бронетранспортеры, душманская группа ссыпалась вниз одной струей, несколько человек еще издали открыли автоматную стрельбу.

– Чего дураки жгут патроны! – хмыкнул Дадыкин. Автоматные пули до машин не доставали, ложились в пыль.

В это время бронетранспортеры с левой, тыловой стороны, обогнала бурдахайка – мятая ржавая машина с лысой резиной, хорошим японским мотором и рваным покрывалом на небольшом кузовке. Хоть кузовок и был чуть больше спичечной коробки, а в него набивалось по сорок-пятьдесят человек да еще, бывало, стояла корова.

В годы войны бурдахайки стали основным транспортом, только они ездили между деревнями – других колес не было. Вообще-то, если правильно, эти машиненки не бур-дахайками назывались, а бурубахайрками – от фразы «Буру бахайр» – «Иди с Богом», но слово «бурубахайрка» прилипает к нёбу, язык русского никак не справляется с ним, не выговаривает, поэтому для удобства бурубахайрки наш народ звал бурдахайками.

– Куда лезешь под пули? – крикнул водителю бурдахайки ротный.

Водитель испуганно лег грудью на руль и дал машине полный газ – также, видать, с испуга, чтобы побыстрее уйти из зоны стрельбы.

Был водитель молод, худ, бледен, на голове у него плотно сидел коричневый каракулевый пирожок – цепкий взгляд ротного беспристрастно засек это, суммировал сведения, сложил в отдельную кюветку, – просто так, без всякой цели, и это было верно – не раз такие случайные зацепы взгляда потом помогали найти концы, опущенные в воду; рядом с водителем сидел упитанный хлопец лет двенадцати, юный и цветущий, хорошо одетый – Дадыкин подивился тому, что такие ухоженные помещичьи любимцы могут ездить на разбитых бедняцких бурдахайках. Хлопец на бронетранспортеры не обращал внимания, сидел прямо и ковырял пальцем в носу.

«То ли привык, то ли дурной», – решил Дадыкин.

Бурдахайка быстро ушла вперед.

– Сволота! Из-за этой консервной банки всю дорогу пыль глотать будем! – закричал сидевший на первой броне Евсеев – «дед», собиравшийся на дембель – демобилизацию, дружок покойного Агафонова, похожий на него, как бывают похожи друг на друга два кота, произведенные на свет одной матерью и одним папашкой – такой же толстый, щекастый и ленивый матерщинник. – Может, дать по ней очередь, спустить колеса? Пусть поколупаются, зато пыли не будет.

А что, может, и надо было прострелить бурдахайке лысые покрышки? Дадыкин погрозил Евсееву кулаком:

– Я тебе дам! Так дам… Понял?

Тот что-то обиженно пробормотал и поставил «калашников» на предохранитель, а ротный, видя, что группа душманов, человек пятнадцать – прыткая, из молодых, жадных до денег, рассчитывавших на мулле заработать, устремилась наперерез «бетеэрам», скомандовал пулеметчику:

– Ну-ка, шугани этих голенастых! – на задний «бетеэр» передал, чтобы прикрыли хвост ручником – старым пулеметом Дегтярева: вдруг душманы вздумают ударить по бронетранспортерам «эресом» – реактивным снарядом.

Пулеметчик ударил по группе длинной очередью. Было видно, как раскаленные цветные пули разрезали воздух, взбивали искры и огонь на камнях, во все стороны яркими звездами взметывались рикошеты, один