Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

миноискателями, выжидательно скосили усталые глаза на Дадыкина, он скомандовал: – Проверить пространство! – ткнул рукой, показывая, какой кусок земли надо прослушать.

Пока саперы, привычные ко всему, прозванивали камни, он помог выкарабкаться из коробки бронетранспортера оглушенному, испачканному кровью оператору-пулеметчику, у которого кровь текла из носа и ушей, глаза тоже налились кровью, были пугающе алыми – в них лопнули сосуды, но сами глаза не лопнули, значит, пулеметчик будет видеть, потом через люк подсобил вытащить водителя, совсем целого, только оглохшего и одуревшего – водитель ничего не соображал, немо открывал рот, хватал им воздух, будто угоревшая в долгую зиму рыба, и вращал глазами. Удар мины был переворачивающий, направленный вбок, потому людей, заточенных в бронированной коробке, не посекло разным железным мусором – все опасные шпеньки, болты и кронштейны остались на месте. Ротный пересчитал людей. Не хватало четырех солдат. Выходит, все четверо лежали теперь под бронетранспортером. Он услышал совсем рядом какое-то странное железное лязганье, будто металлом скребли о металл, – бывает, что железным совком соскребают ржавчину и тогда рождается этот тусклый неприятный звук. Дадыкин невольно замычал – а ведь это не металлом скребут о металл, это совсем другое – это звук могилы, когда могильщики выкапывают на каменистом погосте могилу, то лопата именно так скребет о твердые валуны, выковыривая их из неподатливой плоти, наполняя кровь страхом, холодом, вызывая ощущение предела – у всех нас будет общий конец, все мы придем к одному и тому же.

– Чисто, товарищ капитан, – доложили саперы. Двумя тросами перевернутый покалеченный «бетеэр» зацепили за скобу, положили вначале набок, а потом поставили на колеса. Сорванные взрывом скаты прикатили к бронетранспортеру, нехватка их воспринималась, как выбитые зубы, – ну будто бы зубов не было у железной лошади.

Под бронетранспортером лежало четверо. Один был целый, хотя и помятый, с нераздавленной головой и суровым успокоившимся лицом, седой, как столетний дед – седина его отливала голубизной, – рядовой Гаврилюк поседел в считанные миги, пока несся по узкому коридору из жизни в смерть, осознав в полете, может быть, единственную истину, которую не осознает человек, пока составляет собою часть земли – пока ходит, ест, пьет, дышит и размышляет – зачем же он дерется с другими людьми? Ведь жизнь так коротка, что в ней совершенно не должно оставаться места драке. Трое солдат были размяты основательно.

На земле, перепутанные, рваные, пахнущие калом и требухой, сырым мясом, валялись кишки, пропитанные кровью тряпки, размозженные кости. Солдат перемешало друг с другом. Ротный почувствовал, что внутри у него снова зашевелился теплый ком, прижал ко рту руку, пожевал губами, зубы его издали скрип, словно он перекусывал гвозди, – Дадыкин поморщился, несколько раз гулко сглотнул, но с тошнотным позывом все-таки справился.

– У нас есть брезент? – спросил он сипло, почти не слыша себя.

Брезент нашелся в подбитом «бетеэре». Ротный приказал:

– Собрать ребят!

Первым к убитым подступился Евсеев – он не боялся парной человечины, мяса, добыл саперную лопатку и, тряся щеками, отвисающим животом, быстро порубал кишки, соорудил мясную горку и похлопал по ней голой рукой:

– Один есть!

Для того, чтобы соорудить одного мертвеца, ему понадобилось две с половиной минуты. Помогали Евсееву два человека – таких же бесстрастных, с синтетикой вместо нервов, тусклоглазых – ротный заметил, что у всех троих были одинаковые глаза – безжизненно-тусклые, потусторонние, словно бы они познали нечто такое, после чего все уже становится неинтересным – некую тайну, которую Дадыкин, например, не знал.

– Кто это? – ржавым голосом, борясь с собою, спросил Дадыкин.

– Сидоренков, ефрейтор, – весело отозвался Евсеев, стукнул окровяненной ладонью по горке мяса, словно это доставляло ему удовольствие, сообщил как ни в чем не бывало:

– Приступаю к сооружению следующего. Орел это был, из дедов… Суровый человек! Паша Барабанов. Вот его голова, – Евсеев саперной лопаткой поддел круглую размозженную черепушку, из которой сочился мозг, и наружу были вывернуты вляпанные в мясо зубы с одной желтой коронкой.

– По фиксе узнаю.

«Похоронная команда… Чертова команда! И где они только этому научились? – тоскливо подумал ротный. – Никаких чувств, никакой реакции. И не рвет, как меня!» – он снова не удержался – отказали лицевые мышцы, скривился жалостливо, трудно, отвернулся в сторону – вокруг поглядывать тоже надо было, не то подползут поближе, нападут, сыпанут перца под хвост… Прямо на голую задницу.

Капитан приказал одному «бетеэру» развернуться пулеметом к недалекому ущелью, взять под прицел темнеющий проход.

– Да, это Пашка, его фикса, – еще раз подтвердил Евсеев, с удовольствием работая саперной лопаткой, причмокивая, – чуток не дотянул до дембеля. В Москве его ждала чувиха, они с шестого класса жили, она от него два раза аборты делала. Все, Паша! – произнес Евсеев смачно, с выражением, – теперь от другого будет делать аборты.

– Он разве из Москвы? – пересилив себя, спросил ротный, поглядел на сырую, сочащуюся кровью и мозгом массу.

– Из Москвы, – подтвердил Евсеев, – из Тушина. Тушеный парень.

– Редкий случай, – пробормотал ротный. – Чтобы в Афган из Москвы? Из столицы нашей Родины? Очень редкий случай!

– Не совсем, товарищ капитан, – сдавленным голосом просипел маленький аккуратный Ильин. – Я тоже из Москвы.

– Не знал, – пробормотал ротный. Лицо его снова поползло в сторону, не удержалось.

Погребальная команда – или как ее назвать? – увеличилась. В крови, в кишках, в мясе уже копалось человек семь.

– Еще одного жмурика соорудили! – сообщил Евсеев и, неожиданно засмеявшись, хлопнул окровавленной ладонью по мясному пирогу. – Пашка все хотел меня похоронить, да не вышло. Наоборот получилось.

В груди ротного родился булькающий звук, похожий на смех – в глотку снизу вновь полезли продукты, Дадыкин с трудом загнал их обратно. Евсеев принял бульканье ротного за одобрение.

– Значит, так, – сказал он, – брезент придется расчетверить, иначе Пашка перемешается с Сидоренковым, третий вляпается в них – будет каша.

– Режь! – разрешил ротный.

– А складской прапор? Он же нас в такой же фарш превратит.

– Беру на себя! – сказал ротный.

– Зря мы эту бурдахайку пропустили, – проникновенно произнес Евсеев, – если бы не пропустили – может, этой стряпни и не было бы, – он хлопнул ладонью по пирогу, которому надлежало лечь в гроб под фамилией Барабанова. Хмыкнул: – Заготовка для первого и второго! Пахнет! – потянул носом, разгреб ладонью воздух перед самыми ноздрями.

– Может, та бурдахайка недушманской была? – сказал ротный.

– Как же, недушманской! – воскликнул Евсеев. – Держи карман шире!

– Евсеев! – предупредил Дадыкин.

– С самого утра был Евсеевым! – этот солдат наглел буквально на глазах: поняв, что нужен – без него никто не сможет лепить пироги – он сделался откровенно независимым, рисовался – вот как надо, мол, с командиром!

– Евсеев! – в напрягшемся голосе ротного забряцал металл.

Евсеев с напарниками быстро слепил третий пирог, отошел чуть в сторону, чтобы полюбоваться работой:

– Это, значит, будет Камилка. Камилка Таганов. Но кому-то придется еще очень здорово постараться, – Евсеев с ухмылкой зачерпнул красной пыли