Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

в желобе на обочине проселка, осушил ею окровяненные сырые руки. – На пироги еще надо будет натянуть армейскую форму, а это – задача! Большая задача! – он назидательно поднял указательный палец, потыкал им воздух.

Подбитый бронетранспортер попробовали завести. «Бетеэр» был странно окургуженный, низкий, со сбитой, словно бы сплющенной башней, с неполной челюстью – оторванные колеса смотрелись» как выбитые зубы, и «бетеэр», словно живой, – существо с душой, с человеческой боязнью и печалью, знающий, что его могут бросить на этой страшной каменистой равнине, зафыркал, завелся с полуоборота, запукал синим кудрявым дымом.

Аккуратный Ильин маленькими изящными ладонями нагреб немного пыли, посыпал сверху броню, чтобы не были видны кровяные подтеки, а когда пыль пропиталась, потемнела, смахнул ее на землю. Водитель дадыкинского бронетранспортера проверил управление подбитой машины.

– Дойти до ремонтников сможет? – спросил ротный.

– Доскребется, товарищ капитан, – уверенно пообещал водитель.

– Тогда убитых на броню и по коням! – скомандовал ротный, но его остановил Евсеев, гулко хлопнул ладонью по животу:

– А обед?

– Какой обед? – не понял Дадыкин, приподнял одну бровь – куцую, выгоревшую, схожую с какой-то шерстистой травкой; в груди у него что-то сыро хлюпнуло – то ли слезы, скопившиеся внутри, то ли там рождалась злость, то ли оборвалась какая-то нужная жила.

– Ну как же! – тон Евсеева сделался менее развязным. – Уже наступило время!

Капитан посмотрел на часы. Пока ходили в кишлак, пока обстреливали душманов, маневрировали и выполняли здесь, на месте подрыва, скорбную работу, в которой человек так стремительно изнашивает сердце, нервы и мозг, что бывает, в восемнадцать лет становится стариком – времени на шпулю намоталось порядочно – подоспел обед. Евсеев прав. Ротный внимательно оглядел своих людей – лица усталые, хмурые, безразличные. Но неужели, несмотря на все, они этими вот окровяненными немытыми руками смогут брать хлеб, колбасу? Ведь воду на руки он лить не даст, вода только для одного – для питья, руки вымыть можно будет только пылью.

– Так будем обедать, товарищ капитан? – напирал на ротного Евсеев.

Никто из солдат не сказал «нет», до части было еще далеко, и капитан, вздохнув, тихо сдался:

– Обед!

Солдаты разобрались по кучкам, у каждого была своя – свой круг, со своими анекдотами, со своими разговорами, со своей тишиной, – сели на землю около машин, стараясь поглубже вдвинуться в тень «бетеэров», достали хлеб, печенье, сгущенку, тушенку – у кого что имелось – и руками, липкими пальцами, на которых застыла кровь их товарищей, стали есть.

Ротный, подхватив ручной пулёмет, сел в отдалении на солнышке, – не стал прятаться в тень, предоставив ее солдатам, надвинул поглубже панаму, ноги сложил калачиком, подогнул под себя на азиатский манер, в губы сунул окурок, замычал понуро, однотонно, покачиваясь всем корпусом, будто сидел на верблюжьей спине и по ходу обозревал окрестности.

Он не спускал глаз с темного курящегося провала, разрубившего недалекие горы пополам, с узкой дороги, выползающей из ущелья, следил за движением воздуха – дорога тоже курилась, будто ее подогревали изнутри, к облакам тянулось широкое прозрачное марево, змеисто изгибалось, плыло, размывало контуры гор. Капитан ощущал тоску – она начала грызть его изнутри, подступала к горлу, пробуя прокусить хрящ, от тоски он даже перестал ощущать самого себя, свое тело, мигом сделался человеком без прошлого и без будущего, словно бы у него ничего и не было. Вместе с тоской ротный ощущал боль.

Качнувшись влево, капитан замер в искривленном кособоком положении – показалось, что в фиолетовом проеме, откуда выползала дорога, мелькнула тень – в темном обозначилось что-то еще более темное, будто в ущелье влетела черная грозовая туча, – ротный передвинул ручник, берясь за него удобнее, дернул затвор – капитан приготовился стрелять. Тень замерла, не рискуя выплывать из-под прикрытия камней, капитан еще некоторое время сидел неподвижно, не выпуская из взгляда дорогу, потом качнулся вправо, снова завел унылую бессловесную песню.

Солдаты обедали, капитан охранял их. Вспомнив об улеме – ведь тот тоже голоден, сидит в душной броне, – ротный позвал:

– Ильин!

– Я, товарищ капитан, – готовно отозвался тот.

– Когда перекусишь, возьми переводчика, спроси у муллы, не хочет ли он есть?

Мулла отказался вылезать из бронетранспортера, он сидел в креслице пулеметчика и, закрыв глаза, перебирал черные, вывезенные из Кербелы, четки.

Солдаты продолжали есть. Капитан, кроме тоски и боли, еще ощущал в себе нечто похожее на обиду. Несмотря на то, что он был мят-перемят, изжеван жизнью, мечен пулями, начальством, сильными мира сего, в нем все-таки сохранилось что-то щенячье, из детства, и то, что он несколько минут назад ощутил себя человеком без прошлого – впрочем, и без будущего тоже, – было страшно.

Как страшно было и то, с какими безразлично-усталыми лицами обедают эти ребята, сырыми руками, которыми только что огребали в кучу раздавленных товарищей, берут хлеб – в них умер страх, умерли эмоции, ограждающие от смерти – мертвый человек, как известно, эмоциями не обладает, умерли они сами. Неужели и он, капитан Дадыкин, стал таким же?

– Степь, да степь круго-ом, – поев, завел Евсеев, похлопал рукою по животу, как по барабану, выбивая ритм под песню, но никто не поддержал его, и тогда Евсеев скомандовал: – Кошельки, кончай берлевку! Подъем.

– Не торопи, Евсеев, – сказал ротный.

В прогале, разрезавшем горы, снова шевельнулось что-то темное, капитан насторожился, прикинул, достанет ли очередью из ручника, – нет, не достанет, но и из прогала до них тоже не достанут, даже если будут бить усиленными патронами из буров. Это успокоило капитана. Он качнулся влево, качнулся вправо, вместе с ним качнулась и поплыла земля, замычал – замычала и земля, вторя ротному.

Ротный боролся с тоской – понимал, что прощается со всем этим, с людьми – рабоче-крестьянскими сынами, среди которых имелось немало толковых солдат, но были и нелюди, лишенные совести, прощается с опасностью, перед которой все одинаковы – и командиры, и рядовые, с пулями и многозвездными душманскими ночами, с очищающим чувством локтя, которое возникает только на войне да еще, может быть, в альпинистских походах, где человек связан с другим одной веревкой и гибель одного часто оканчивается гибелью другого.

Через пять минут обед закончился, убитых положили в покалеченный «бетеэр», машину эту поставили в середину колонны, ротный забрался на свой бронетранспортер, подложил под себя, чтобы не обжечься об поднятое сидение ресницы, картонку, ручник поставил на боевой взвод и глазами впился в дорогу.

С другой стороны усадил опытного глазастого сапера – за дорогой надо было смотреть в оба, после подрыва мины будут чудиться там, где их вообще быть не может и не должно, но любое нарушение колеи надо будет обязательно проверять.

Медленно тянулась, уходя под колеса бронетранспортеров, дорога, проплывали в отдалении безлюдные кишлаки, из окошек-бойниц за колонной следили заинтересованные глаза, отмечали движение машин, хотя