Брачные узы - Давид Фогель

Они словно воочию увидели всю нежность и ласку ночи. В ней было разлито что-то от плоти самой Лоти, от нежного, гибкого и душистого тела вот этой Лоти, которая была здесь, рядом и сумела обострить их чувства, открыв перед ними и ночь, и себя самое. Сделалось душно, разгоряченный разум был словно затуманен вином, во рту появилась сухость. В первый раз за этот вечер они почувствовали усталость. Все молчали, продолжая шагать вниз по дороге. Ни одной машины не прошло мимо них. Ни одного прохожего. Только стеной справа и слева встали деревья. И шелестели тихо-тихо, так что шелест их был едва различим. Где-то вдали прогудел паровоз и замолк. С другой стороны, тоже очень далеко, залаяла собака, тявкнула раз-другой коротко и рассерженно, передумала и тоже замолкла. Теперь можно ждать хоть до скончания света, пока она снова залает. Только звук шагов раздавался в ночи, тук-тук-тук, шаги Лоти, доктора Астеля и Гордвайля. Никому из них не приходило в голову нарушить молчание. Нет, такая ночь должна хоть какое-то время оставаться нетронутой, округлой и плотной, без всякого словесного вздора. Возможно, воспоминание об этой ночи останется с ними тремя на всю жизнь, и когда-нибудь, через двадцать или тридцать лет, они со щемящей тонкой грустью переживут ее заново.

У Лоти вдруг вырвался короткий резкий смех, как завершение какой-то потаенной мысли. Он, казалось, пробудил и остальных от тяжелого сна, и все отчего-то почувствовали смущение.

— Дайте мне сигарету! — попросил Гордвайль.

Все, даже Лоти, закурили.

Дорога сделала крутой поворот влево, надломившись подобно согнутому колену, и перед ними открылось несколько далеких одиноких домов с освещенными окнами. Оказалось, что и фонари уже светятся, хотя и стоят на большом расстоянии друг от друга. За оградой какой-то виллы при звуке их шагов снова залаяла собака, может быть, даже та самая, давешняя.

— Мы входим в Гринцинг! — возвестил доктор Астель.

Он посмотрел на часы при свете фонаря:

— Десять минут двенадцатого. Еще есть время! За десять минут мы дойдем до остановки.

Здесь уже начинался город, хотя и походивший еще на деревню. Словно раздумывая и собираясь с мыслями, он перебирался через две лощины. Стоявшие тут домики по большей части были низкие, деревенские, но местами среди них вдруг вздымался вверх многоэтажный дом. Город был похож здесь на музыканта, еще только настраивающего свой инструмент, извлекая из него разрозненные, неверные аккорды, пока наконец верный лад не будет найден, и тогда только польется мелодия. Улицы были пустынны и плохо освещены. В большинстве маленьких домов люди уже легли спать. Белоснежные занавески, видневшиеся здесь и там в окнах, наводили на мысль о приятном здоровом сне и материнской заботе. Где-то заплакал ребенок и тотчас замолчал. Им навстречу, хромая, выбежал щенок, замедлил шаг возле них, принюхался и остался стоять, глядя им вслед. На углу темного бокового проулка, на скамейке, скрытой тенью дерева, расположилась, обнявшись, пара влюбленных. Но вот перед спутниками открылась широкая освещенная площадка, и они очутились недалеко от опирающегося на колоннаду навеса конечной остановки, откуда в тот же миг отошел трамвай и с отчаянным звоном покатил в сторону города. Это был не последний трамвай, но жажда успеть на него охватила всех троих, и, словно сговорившись, они кинулись в погоню за трамваем, описывавшим широкую дугу. «Успеем! Успеем!» — кричал на бегу доктор Астель. Они вскочили в третий вагон, промчались по нему из конца в конец и уселись впереди, переглянувшись так, словно давно не виделись, и хлопая глазами, как люди, долго находившиеся в темном помещении, когда внезапно включают свет.

Вагон был почти пуст. Двое рабочих в грязно-синих комбинезонах — как видно, автомеханики — забились каждый в свой угол и явно намеревались вздремнуть, будто поездка должна была продлиться всю ночь. Была там еще женщина из простонародья, с ней маленький мальчик и прикрытая тряпкой корзина, с края которой свешивалась, болтаясь из стороны в сторону, мертвая кроличья голова. Мальчик то и дело протягивал руку, норовя ее потрогать, а женщина выговаривала ему и шлепала по руке, что вызывало у него радостный смех. Наконец женщина спустила корзину вниз, затолкав ее под скамейку, и обругала мальчика: «Успокойся наконец, паршивый мальчишка!» Кроличья голова продолжала высовываться из-под скамейки. Легкий вагон резво катился вперед, оглушительно скрипя тормозами на поворотах, то и дело раскачиваясь и содрогаясь, так, что казалось, будто он сошел с рельсов и волочится по булыжникам мостовой. На остановках он почти не останавливался. Потом пришел контролер, чтобы собрать деньги за билеты. Движения его были сонные и небрежные, он пожалел и не стал будить заснувших рабочих.

«Публичные места, — думал Гордвайль, — как вот это, к примеру, рассчитанные на большое число людей, производят крайне гнетущее впечатление, когда они пусты и безлюдны, и лишь отдельные приметы недавно кипевшей здесь жизни напоминают о ней: раздавленные окурки, использованные билеты, смятые газеты. Все это вызывает почему-то некое смешанное чувство — жалость и ужас одновременно. Таковы ночью почта, кинозал, кафе, театр, цирк, да что ни возьми».

Он прочел объявление на стене вагона напротив, над окнами, извещавшее о весенней выставке в Сецессионе, по срокам, впрочем, уже закрывшейся, о шестой венской ярмарке, которая будет проводиться осенью, о шоколаде «Гала Петер», лезвиях «Жилетт», лучших из лучших в мире, о восходящей звезде в театре «Ронехер», превосходных новых сеялках, о самом большом в мире передвижном здании, которое можно перевозить за море и по всему миру, и: «Покупайте и читайте „Час“!»; многие объявления были приклеены к окнам и бились на ветру, вызывая раздражение. Ничего из этого Гордвайлю не было нужно. Он читал в полной рассеянности, не вдаваясь в прочитанное, а просто так, скуки ради.

Он скосил глаза на Лоти, сидевшую подле него. Она выглядела уставшей и слабой. Он вспомнил о том, как несколько часов назад представил себе, что она умерла, и снова ужаснулся. Однако тут же поймал себя на этом и нашел свои страхи глупыми и беспричинными. Если содрогаться каждой такой мысли, конца-края этому не будет! Но как было бы хорошо, если бы она вышла наконец замуж за доктора Астеля!.. Семейная жизнь приводит в порядок мысли. Маленькие повседневные заботы заполняют пустоту. Ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, чтобы злое выражение, несомненно, застывшее на ее лице, наконец исчезло. И в тот же миг он испугался, как бы у него не вырвалась какая-нибудь глупость, которая все испортит, как с ним уже случалось в различных ситуациях с самыми разными людьми. Но именно потому, что страх этот уже возник в нем, он вдруг понял, что не сумеет удержаться и произнесет эту глупость. И сразу же стало ясно, что он произнесет те самые слова, которые никак нельзя было сейчас произносить. Короткий миг он еще пытался бороться с собой, зная наперед, что усилия его напрасны. Внутренняя эта борьба проявилась беспокойством во всем теле. Он не мог усидеть на месте. Чуть отодвинулся в сторону, отстраняясь от Лоти, закинул ногу на ногу. И в конце концов совсем утратил самообладание. Резким движением снова придвинулся к Лоти и сказал с какой-то странной поспешностью, словно стряхивая с себя отвратительное насекомое: