Брачные узы - Давид Фогель

— Вы боитесь смерти, Лоти?..

Глупо улыбнулся и потупил взор… «Вот и все!» — с облегчением пронеслось у него в голове. Ответ был вовсе не интересен. Главное было спросить. Вопрос, оказалось, обладал даже определенным достоинством: в нем как бы содержалось предостережение перед лицом опасности… И тем не менее ответное молчание Лоти стало угнетать его. Он поднял на нее глаза и увидел, что она сидит как сидела, чуть наклонив голову и устремив взгляд прямо перед собой, на окно напротив. Навязчивое сомнение овладело им: да полно, задал ли он вопрос вслух или спросил только в мыслях?.. Последняя возможность напугала его, и он спросил снова, на этот раз так громко, что слышно было и доктору Астелю, сидевшему с другой стороны:

— Вы боитесь смерти, Лоти?

Она отчужденно посмотрела на него и спросила без тени шутки в голосе:

— Вы, конечно, хотите получить ответ не сходя с места?! Отложить на потом никак нельзя?

А доктор Астель, улыбаясь, сказал:

— Что это на вас вдруг снизошел философский дух, а?

— Да нет, это не важно! Пустое!

За две остановки до Нуссдорфа сошла женщина с мальчиком и кроликом. А вошел высокий грузный человек с полным и румяным лицом, посреди которого торчала, как гвоздь, длинная бурая вирджинская сигара; на голове его была соломенная шляпа. За детиной тащилась маленькая сухонькая женщина, едва достававшая ему до плеча. Они уселись прямо напротив. Детина выдыхал жидкие и почти невидные струйки дыма и не сводил глаз с Лоти. Неожиданно он обратился к своей спутнице, но так, что всем было слышно:

— Везде эти полячишки, везде!

Трое сделали вид, будто ничего не слышали. Лоти словно окаменела. Она почувствовала: что-то должно произойти, и хотела сказать своим спутникам, что лучше бы им выйти. Но ничего не сказала.

Детина, увидев, что его слова не достигли цели, теперь прямо обратился к ним:

— Да, да! — сказал он грубым голосом мясника с венским выговором. — Нечего таращить на меня глаза! Я имею в виду евреев! Вы ведь евреи, а?!

Доктора Астеля и Гордвайля словно сдернуло с места. Горячая волна ударила Гордвайлю в голову. Он то бледнел, то краснел.

— Вы! Вы! — давился доктор Астель от ярости, размахивая тросточкой перед носом детины. — Извольте оставить при себе ваши замечания, не то я выкину вас из вагона!

— Кого? Меня ты выкинешь из вагона?! — взревел детина, тоже вскочив с места. — Меня? Коренного венца? Убирайся в свою Галицию, откуда тебя принесло! Меня он хочет выкинуть из вагона! — обратился он к двум рабочим, которые, как вдруг оказалось, уже вовсе не спали и таращились коровьими глазами на бранившихся.

На подножке появился кондуктор и прикрикнул:

— Господа, если вы немедленно не прекратите, я всех вас удалю из вагона!

— Что? Я заплатил за билет! Вот жидов удаляйте!

Женщина, все время дергавшая его за рукав: «Ну, Шурл, хватит тебе!», теперь встала:

— Шурл, пошли, нам пересаживаться! Уже Нуссдорф!

— Заткнись, старая перечница! Я сам знаю, где пересадка!

Когда они вышли, Гордвайль и доктор Астель вернулись на свои места и сели. Кондуктор выдавил извиняющимся тоном: «Он ведь вдрабадан пьяный!» — и вышел. Оба рабочих снова задремали. Вошло еще несколько пассажиров, чувствовалось, что обстановка несколько разрядилась. Доктор Астель, гнев которого испарился в мгновение ока, сказал удовлетворенно, как будто одержал решительную победу:

— Экий подонок! Напился как свинья и сразу норовит выплеснуть ушат грязи на евреев!

Никто не ответил. Гордвайлю почему-то стало стыдно, как будто это он был единственной причиной перепалки. У него появилось такое ощущение, словно он упустил что-то, что непременно должен был сделать, и его поразило чувство недовольства самим собой. Он посмотрел в окно — полупустые улицы показались ему чужими, неприятными. Он не осмеливался взглянуть на Лоти, как если бы обидел ее. Когда они наконец добрались до Шоттентора, он словно почувствовал избавление. Была полночь. Доктор Астель и Лоти пересаживались здесь на трамвай, идущий к Рингу, Гордвайлю же было нужно в противоположном направлении. Прощаясь, Лоти сказала:

— Ну, Гордвайль, мы, верно, больше не увидимся перед моим отъездом. Если только вам не захочется навестить меня завтра или послезавтра во второй половине дня.

Нет, к сожалению, у него не будет времени, особенно трудно выкроить его во второй половине дня.

Да, она как раз сейчас вспомнила, что у нее тоже не будет времени. Нужно ведь еще собрать немного вещей к поездке. Купить кое-что. Лучше уж попрощаться сейчас, не так ли? Но, конечно же, она пришлет ему цветную открытку. Может быть, даже письмо…

— Да-да, разумеется! — сказал Гордвайль, так и не понявший сути. — Очень прошу вас, пишите, я тоже буду слать вам весточки обо всем, что со мной происходит, и о состоянии Мартина тоже. То есть если это вам интересно, конечно.

— О, еще как! — ответила Лоти с легкой насмешкой. — Ну что ж, желаю вам всего наилучшего!

Какое-то время он провожал взглядом удалявшийся трамвай с Лоти и доктором Астелем, потом повернулся и отправился дальше. Он решил пойти пешком, времени хватало. «Клопы могут немного и подождать свидания!» — промелькнула у него забавная мысль. Неожиданно он почувствовал себя свободным, как будто какая-то забота вдруг перестала давить на него, и зашагал легко и вольно. При воспоминании о давешней беседе с малышкой в Народном саду его охватило легкое приятное чувство. Когда Мартин вырастет такой же большой, как она, — а это не так уж и далеко — Боже, это будет такой источник счастья! Годы пролетают, не успеваешь оглянуться. А пока что он сам будет заботиться о нем, защищать его как зеницу ока! А Лоти — все исправится и у нее… все встанет на свое место… это все нервы… Гордвайль с усилием направил течение своих мыслей в ту сторону, где вроде бы не было никакой опасности, потому что почувствовал, как прежний страх снова начал подниматься в нем темным сгустком, да и в любом случае ему было проще видеть причину всех бед Лоти в ее расстроенных нервах, если же их успокоить, все будет хорошо.

Аллея вдоль набережной была пуста. На одной из скамеек валялась забытая газета. Тут и там в тени сидели припозднившиеся парочки. Прижавшись друг к другу, двое казались издали одним существом. Время от времени на боковой дорожке показывался полицейский и бросал взгляд вдоль аллеи, заботясь о недопущении нарушения нравственности. Вот так! Закон запрещал обниматься на скамейке в тени аллеи, и при виде полицейского каждая такая парочка сразу распадалась на двух людей, случайно присевших рядом отдохнуть на скамейке. Отдыхать разрешалось. Из темной боковой аллеи иногда показывался какой-нибудь ледащий бедолага, словно исторгнутый чревом земли, из тех людей, жилищем которым служит не какой-то определенный дом, но весь огромный город. Медленно, неуверенно он пересекал, шатаясь, полосу света. Иногда в кустах сбоку от аллеи шевелилось что-то невидимое, ночное. За оградой, по пустой улице, редко-редко проносилась машина.