Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

Мне даже казалось: если сенаторы выступали в роли непререкаемых арбитров и им принадлежало последнее слово, то и переговоры они должны вести сами. Мне запомнился эпизод, произошедший во время одного из пленарных заседаний нашей группы, когда один из европейских представителей попытался внести свое предложение по рассматривавшимся вопросам, а Ловетт непререкаемым тоном оборвал его, сказав, что подобное предложение не будет принято сенатом. На этом разговор тогда и закончился, вызвав на какое-то время угрюмое молчание. Правда, один из европейских друзей встал и обратился к Ловетту, произнеся: «Мистер Ловетт, если вы и ваши коллеги в Госдепартаменте не можете взять на себя ответственность за проведение американской политики в данной области, укажите нам, пожалуйста, людей, которые смогут сделать это».

Считаю, что наш европейский друг был прав, намереваясь иметь дело с лицом, могущим оказать решающее влияние на принятие того или иного решения для правильного осмысления рассматриваемой проблемы в процессе ее обсуждения, с которым можно было бы также вступить в рациональную дискуссию и обменяться мнениями и аргументами.

Германия, как, видимо, внимательный читатель уже отметил про себя, была страной, в которой я в общей сложности прожил пять, а то и все шесть лет: в кайзеровской Германии, будучи ребенком, в Веймарской республике в качестве вице-консула и студента, а в гитлеровской – сотрудником американского посольства в Берлине. Солидаризироваться с ней в личном плане я так, однако, и не смог. Язык этой страны я знал почти как свой собственный, иногда даже думал и писал на нем, но не чувствовал себя немцем, говоря по-немецки. И это знали мои родители и друзья. Когда я сдавал последний экзамен по восточным языкам в 1931 году, мой русский друг, видя мои успехи, посоветовал: «Если тебе представится такая возможность, говори с ними по-русски, но не по-немецки. Будешь говорить по-русски, и почувствуешь себя самим собой. Если же заговоришь по-немецки, не будешь никем».

Тем не менее в интеллектуальном и эстетическом отношениях Германия произвела на меня глубоко впечатление. А во время войны я даже чувствовал внутреннюю близость к той части немцев, ставшей жертвой гитлеровского безумия и страдавшей от той трагедии, которую он обрушил на их головы. По окончании военных действий, осознавая большую ответственность за будущее немецкого народа, я постоянно имел в виду эту страну и исходил из необходимости корректного выполнения наших обязательств там с учетом интересов России, вздрагивая при каждом случае проявления поверхностного подхода и слишком упрощенного отношения не только в публичных, но и официальных дискуссиях к проблемам Германии, страдая от понимания того, что не мог оказать существенного влияния на принятие решений по тем или иным вопросам.

К тому времени у меня уже сложилось определенное мнение по германской проблеме. Оно базировалось на феномене немецкого национализма. Как мне казалось, только те люди смогут успешно разобраться с пониманием эмоциональных источников этого национального чувства, кто хорошо знал историю страны в период еще до наполеоновских войн, а затем появления течений романтического национализма в XIX веке. Это было время зарождения национального самосознания у немцев, которое опьяняло подобно вину. Вплоть до создания Германской империи в 1870 году внутренних проблем у немцев хватало. К тому времени они стали воспринимать себя как единое национальное сообщество, объединение которого могло произойти на примитивной базе общего языка для начала соревнования с государствами, возникшими в Европе еще в прежние времена. Большой ошибкой государственных деятелей при принятии Версальского договора в 1919 году было стремление реконструировать Германию в качестве единой нации без предоставления ей широких возможностей деятельности при ограничении собственными рамками. В то же время в Европе отсутствовало то, что могло бы соперничать с ней в экономической мощи. И сейчас мы снова столкнулись с этой же проблемой. Идея расчленения Германии – возврата страны к временам раздела ее на небольшие суверенные образования – не казалась мне реальной. Такая мысль появлялась у меня в 1942 году, но я все же пришел к выводу, что опыт гитлеризма и войны, какими бы ужасными они ни были, лишь углубил у немцев сознание национальной общности и что сохранение разделенной страны в Европе, где большинство лингвистических и этнических общностей представлены едиными государствами, означало бы возврат в середину XIX столетия и стремление немцев к появлению нового Бисмарка и повторению 1870 года. Но если Германия не может быть окончательно сломлена, а проблема немецкого национализма не может быть решена путем отбрасывания Германии назад в прошлое, то оставалось только одно – создать своего рода федеральную Европу, в которую войдет объединенная Германия, и перед ней откроются широкие горизонты для ее стремлений и лояльности. Германия будет чувствовать себя вполне хорошо только как интегральная часть объединенной Европы. Находясь в Берлине во время войны, мне в голову пришла необычная мысль, что ведь Гитлер, правда из ложных посылок и ложных целей, технически воплотил задачу унификации Европы. Он создал центральное правление в самых различных сферах жизни и деятельности – в транспорте, банковских делах, области заготовки и распределения сырья, контроля за различными формами национализированной собственности. И я спросил себя: а почему бы не использовать этот опыт после победы союзников? Единственно, что требовалось, так это принятие соответствующего решения – не сокрушать созданную немцами сеть центрального контроля по окончании войны, а взять ее в свои руки, устранить нацистских представителей, поддерживавших ее в рабочем состоянии, посадить на их место других (в том числе и немцев) и наделить эту унификацию новой федеральной европейской властью.

Возвратившись из Германии в 1942 году, я попытался найти понимание этой идеи в Госдепартаменте, но усилия мои оказались бесплодными. Русские, намеревавшиеся использовать экономический потенциал Западной Германии и Западной Европы для своих нужд и опасавшиеся потерять свой голос в этих регионах, не стали бы ничего слушать о моих предложениях. К тому же в то время никто в Вашингтоне не готовился к каким-либо действиям в случае конфликта с Россией. Члены антинацистского движения Сопротивления и эмигрантских правительств хотели только скорейшего возвращения домой и установления прежнего статус-кво. К тому же в правительстве никто не желал заниматься послевоенными проблемами, пока шла война. Таким образом, серьезные размышления о проблеме послевоенного объединения Европы в качестве возможного решения германского вопроса никого тогда не занимали. Существовал целый ряд концепций о послевоенном четырехстороннем сотрудничестве в вопросах оккупации и военного управления побежденной Германией. Через некоторое время страна подлежала восстановлению и включению в международную жизнь как суверенное государство, без учета идеалов коллективизма и при наличии остатков национализма. Поддержание мира на континенте предусматривалось за счет ООН, действия которой должны поддерживаться совместными усилиями великих держав, включая Россию и Китай.

К моему глубокому огорчению, эта полностью нереалистическая концепция продолжала сохраняться, несмотря на растущие доказательства ее непригодности, оказывая негативное влияние на американскую внешнюю политику в 1948 году. Затем она, правда, была модифицирована, и на поверхность стала пробиваться проблема, связанная с возрождением Европы и процветанием Германии, которое имело жизненно важное значение для благосостояния Западной Европы. И все же понимания необходимости унификации Европы как единственно возможного решения проблемы отношений Германии с остальной Европой так и не было.