Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

Тем не менее с приходом Ачесона на пост госсекретаря положение и возможности группы планирования изменились. Он был человеком, действовавшим по своим внутренним убеждениям, опираясь не на отдельные службы, а на личности, выбирал которые не всегда правильно. Мой опыт зарубежной работы, например, казался ему не только чуждым, но, как я подозревал, имел в его глазах сомнительное качество для государственного деятеля. Хотя он и попросил меня остаться во главе группы планирования, он видел во мне личность – одного из группы индивидуалов (людей с самой различной подготовкой и взглядами), которых он собрал вокруг себя и с которыми любил обмениваться идеями, мнение которых он выслушивал – как судья выслушивает высказывания противной стороны. Мысль обращаться в нашу группу за консультациями и признавать правильными высказываемые мнения, что обычно делал генерал Маршалл, оказывая нам доверие и прислушиваясь к нашим рекомендациям, хотя они порой не совпадали с его собственными оценками (в частности, мысль придать группе определенные функции идеологического и координационного характера, чтобы она, скажем, суммировала и анализировала взгляды и предложения различных управлений департамента), показалась бы ему странной. Когда я высказывал ему свои мнения и суждения в наших частных беседах, у меня создавалось впечатление, что он относится к ним иногда как к занимательным, иногда как к пугающим, выслушивая, однако, с интересом. Бывали вместе с тем и времена, когда я чувствовал себя в роли придворного шута, которому позволялось говорить все, что угодно, в том числе и шокирующие вещи, в конечном счете не воспринимавшиеся серьезно и не влиявшие на политические решения.

* * *

Всю зиму 1948/49 года оперативная группа нашего правительства занималась вплотную организацией бесперебойной работы воздушного моста, единственного средства сорвать блокаду Берлина, а также проведением в жизнь Лондонской программы. В этом ее усилия сливались с усилиями, предпринимавшимися французами и англичанами, а также самими немцами. Западногерманские политические лидеры разрабатывали конституцию нового западногерманского государства. Все три западные державы готовили новый оккупационный статус, который предполагалось ввести сразу же после образования западногерманского правительства. Необходимые согласования в ходе их подготовки проходили сложно и мучительно, постоянно сталкиваясь с вопросами легитимности. Но люди работали с большим энтузиазмом и чувством личной ответственности. Шли недели и месяцы, и у многих из них желание достижения широкого международного соглашения становилось все меньше и меньше. И снова, как это довольно часто происходило в американской дипломатии, то, что рассматривалось вначале в качестве инструмента, постепенно превратилось в самостоятельную величину и вместо обслуживания политики стало ее определять.

В результате занятости нашего руководства проблемами воздушного моста с Берлином, осуществления Лондонской программы и отсутствия договоренности с русскими о проведении очередного заседания совета министров иностранных дел, вопросы, поднятые группой планирования, и ее рекомендации по нашей позиции на этом заседании оказались невостребованными и положенными в «долгий ящик». И не было принято никакого решения о курсе, которым нам надлежало следовать. Без дела мы, конечно, не сидели, все более погружаясь в рутинные вопросы, связанные с выполнением Лондонской программы.

Я не разделял восторженного мнения некоторых деятелей об успехах воздушного моста, но и Лондонская программа не вызывала у меня большого интереса и энтузиазма. Отчасти именно поэтому я стал понимать, что для новых переговоров с Россией уже не остается никакой базы, в связи с чем приходилось отказываться от надежды на скорый вывод войск из Германии и с Европейского континента. Да и Лондонская программа как по замыслу, так и по концепции являлась, по сути, ведь делом рук нашей военной администрации в Германии и должна была осуществляться под ее контролем.

Именно к этому оккупационному образованию я испытывал чуть ли не неврологическое отвращение. С момента прекращения военных действий я дважды побывал в Германии. И каждый раз возвращался домой с чувством ужаса от зрелища творимых там безобразий моими соотечественниками и их вассалами, купающимися в роскоши посреди руин, забыв о прошлых страданиях и отказываясь видеть трагедию окружающих их людей, занимая секвестрированные виллы эсэсовцев и гестаповцев и пользуясь такими же привилегиями, открыто щеголяя в роскошных одеждах из супермаркетов на глазах тысяч местных жителей, потерявших все, голодных и оборванных, являвших собой пример пустого материализма и культурной нищеты, нуждавшихся в духовной и интеллектуальной поддержке. Оккупанты в своем большинстве рассматривали предоставление им привилегий и комфорта как само собой разумеющийся и вполне естественный акт, не обращая никакого внимания на то, что пропасть между ними и жившими рядом немцами была нисколько не меньше, чем в свое время между господами и крестьянами в феодальной Германии, а ведь такое положение мы поклялись торжественно уничтожить в обеих мировых войнах. Было ясно, что многие немцы заслуживали наказания, но их провинность не оправдывала такого к ним отношения. К тому же в Германии не все потеряло ценность и было порочным, так как немало людей, просто увлеченных общим потоком, оказались в трагическом положении. Поэтому победители, учитывая эту трагедию, должны были, по моему просвещенному мнению, проникнуться пониманием из самоуничижения и смирения. Вполне возможно, что в ходе войны уничтожалось многое из того, что вообще-то не подлежало уничтожению, но это было вызвано трагической необходимостью. И мы здраво осознавали с чувством определенной грусти и вины, что оказались орудием выполнения этой миссии в руках Всевышнего. Мне было нестерпимо видеть, что многие американцы рисуются, показывая свое самодовольство, а вместе с тем и свою поверхностность, отсутствие живого воображения и озабоченность только личным благополучием. Трагедия Германии в определенной степени становилась и моей трагедией, на что я не мог и не хотел закрывать глаза. Вероятно, я реагировал на все это с излишней нервозностью и предвзятостью. И видимо, это накладывало известный отпечаток и на мои взгляды.

В марте 1949 года, чтобы освежить свои впечатления об оккупированной Германии и проверить свои мысли по проблеме политики в отношении ее, я совершил краткосрочную поездку в Берлин, Франкфурт-на-Майне и Гамбург. Мои дневниковые записи об этом визите слишком объемны, чтобы привести их здесь полностью, однако некоторые выдержки из них могут хорошо проиллюстрировать различные особенности и соображения по принятию отдельных решений в эти критические месяцы.

В Берлин я прибыл на одном из самолетов, летавших по воздушному коридору, вечером 12 марта. С аэродрома меня отвезли по темным, пустынным улицам в бывший Харнаковский дом, в котором теперь находились американский клуб и гостиница для приезжих. Город казался мертвым – призраком бывшей столицы.

Харнаковский дом, ярко освещенный, выглядел в окружавшей его темноте подобно игорному заведению с ослепительной рекламой, открытому в ночное время в сонном провинциальном городке. Был субботний вечер, и из окон здания доносились звуки танцевальной музыки. На улице рядами стояли автомашины, около которых виднелась кучка немецких водителей, негромко переговаривавшихся между собой и переступавших с ноги на ногу в холодном вечернем воздухе, напоминая карикатурные зарисовки укутанных русских извозчиков прежних времен, ожидавших у дверей ночных клубов Санкт-Петербурга и Москвы своих хозяев.