Жаждущие престола - Валентин Пронин

– Спаси тя Богородица, дитятко. Дай те мир и пристанище святое, боголепное.

Инокиня Ольга, закончив пение и не отвечая на еле слышные похвалы, достала четверток бумаги. Взяла со спросом у близ сидевшего белобородого старца чернильницу и чиненое гусиное перо, стала писать, уловив пятно красноватого света от чела печного.

– Кому пишешь-то, Олюшка? – тишком вопросила матушка Ефросинья.

– Тетушке Евдокии Федоровне Беклемишевой из батюшкиной родни… Не знаю, выдастся ли удача на сей раз… Вот сказали мне, ночью казак один повезет письмеца-то… Собрали ему кто, что мог. Я цепочку серебряную дала, боле ничего у меня нет, окромя перстенька заветного… Даренного женихом моим умершим…

– Что ж поделаешь, на все святая воля Господня. Ты теперя не прынца иноземного, а сладчайшего Иисуса Христа невестушка, Ксюша…

«Ксюша?» – уловил не сонным слухом Мирон Юшин. И вспомнил, что стоял в кремлевском карауле поодаль, когда перезахоранивали из Варсанофьевского монастыря в Архангельский собор гробы царя Бориса Федоровича, да еще жены его и сына, убиенных по приказу самозванца Гришки Отрепьева. А при положении их в гробницу царскую Архангельского собора приказано было оставшейся дочери царя Бориса инокине Ольге вопиять, рыдать и проклинать злодея Лжедимитрия… Так вот кто теперь помогал перевязывать ему рану бывшей ключнице Ефросинье! Сама царевна Ксения Годунова, ныне же страждущая инокиня в осажденной Троице.

Ксения, – видно Мирону в полумраке истомленное бледное лицо, – писала, держа бумагу и чернильницу на коленях: «…в бедах своих чуть живая я, совсем больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, а с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шатость и измена великая. А еще я узнала здесь, что в Суздале засел Лисовский и пустошит окрестную землю. А Владимир теперь под началом Ивана Ивановича Годунова. Прошлые года он крепко стоял против самозванца Отрепьева за родственника-царя, батюшку моего Бориса Федоровича. Теперь же не захотел быть за Шуйского, ослушался его приказа воеводствовать в Нижнем. Остался Иван Иванович во Владимире и привел жителей к присяге второму самозванцу, Бог ему судья…»

Ночь наступила. Осажденные ждали последующего дня с тревогой и страхом. Сколько же будет длиться осада Троицы? Неужели при всем самопожертвовании и отваге защитников Сапега добьется своего, сумеет взорвать стену, и огромная безжалостная шайка поляков, литовцев, черкасов и русских воров, которые еще беспощаднее иноземцев, ворвутся в обитель святого Сергия Радонежского?..

На рассвете ночной страж северной стены монастыря, что супротив Красной горы, Сенька Пешнев, стуча старыми сапогами бежал по каменной лестнице вниз, а потом по улице к дому воеводы, князя Долгорукого.

У крыльца его остановили стрельцы с бердышами:

– Куда тя несет? Белены объелся? Воевода еще спит поди. Небо чуть побелело, обождешь…

– Пуститя! Ей-ей, пущайте меня к воеводе! Вона и они скажут… – За Сенькой бежали еще двое сторожей, тяжело дыша, запрокинув бородатые лица.

– Да-к, бес тя возьми, что стряслось? Подкоп взорвали? А где шум и дым?

Услужающий холоп князя, выглянув, тотчас скрылся. Послышались быстрые шаги со звонкими ударами каблуков. Воевода, полуодетый, с взлохмаченными волосами и бородой на сторону, распахнул дверь. Из-за плеча его маячили еще чьи то глаза, бороды, открытые рты.

– Ну?!

– Княже! Григорий Борисович, нету!

– Чего нету, мови толком? – вдевая руку в рукав воеводского таусинного[99] кафтана, спросил Долгорукий.

– Пустой табор, княже! Ушли!

После полуторогодовой упорной осады, после многих десятков штурмов и подкопов, после постоянного пушечного обстрела Ян Сапега, выругавшись самыми черными ругательствами, какие он только знал, приказал своему войску выйти на южную дорогу, к Тушину.

Царь Василий Иванович Шуйский рассчитывал после договора со шведами на перелом в войне с Тушинским вором. Вернее, с польско-литовским войском и многочисленными казачьими и прочими смешанными отрядами, «шаталыми» разбойниками, как он их называл. Шуйский думал о помощи прославленной в Европе, обученной и закаленной в боях шведской армии. Она должна быть гораздо лучше вооружена, чем поляки, более управляема и сплоченна.

Однако король Карл IX не желал бросать в огонь войны свои лучшие полки. Взяв с русского царя огромные деньги и условившись в случае успеха получить Нотебург (Орешек) на Неве и Корелу с прилегающим землям, он схитрил.

Вербовщики короля бросились искать наемников и обшарили всю Северную Европу. Они нанимали брауншвейгских немцев, французов-эльзасцев, более похожих на блондинистых северян, чем чернявые парижане или смуглые гасконцы. Они находили обнищавших английских крестьян, согнанных с земель жестокими биллями[100] своих лордов, и рослых, суровых шотландцев, которые давно стали постоянными наемниками, покидая свою бедную горную страну. Лишь небольшие отряды природных шведов возглавил главнокомандующий Якоб Понтус Делагарди.

Первый шведский отряд, прибывший в Новгород, был невелик – всего пять тысяч. Скопин опечалился и сказал своему шурину Семену Головину:

– Деньги при тебе? Давай наскребай для шведов.

– А потом?

– Где хочешь бери – у богачей Строгановых[101], что ли. А остальное соболями. Хватит?

– Да, – подтвердил присутствовавший на военном совете Делагарди. – Еще наш опытный полководец Зомме приведет не менее десяти тысяч солдат.

Делагарди говорил на ломаном русском довольно бойко. Когда слов не хватало, дьяк Сыдавный, знавший щведский свободно, ему помогал.

– Ну, за союз воинский, – сказал Скопин, пригласив Делагарди к своему столу накануне выступления в первый поход.

– За союз, – охотно согласился Делагарди, поднимая серебряную чарку с крепкой, приятно пахнувшей медовухой. Они выпили, закусив источавшим жир балыком. Слуга принес еще жареных кур, вареную белорыбицу и поднос с румяными пирогами, начиненными мясом, луком, грибами и моченой брусникой.

– Я постарше тебя, князь Михель… то есть Михайль… Можно, я буду так тебя называть?

– Мне двадцать три. А тебе, Яков?

– Мне двадцать семь. Из них я четыре года был в польском плену. Самое плохое время моей жизни. Меня выкупили родные. Потому я имею к полякам свой счет. Ладно, продолжим нашу приятную… э… разговор… А про войну будем говорить на… чистую… или как по-русски?..

– На свежую голову, – засмеялся Скопин.