Песнь призрачного леса - Эрика Уотерс

– А такой, как ты, – кто-то вроде Роуз? – не отпускаю ее взгляда, удерживаю.

Сара глубоко вздыхает.

– Может быть. А может быть, и нет. Пока не знаю. Но ты мне очень помогла. Я думала, никогда уже не смогу раскрыться перед другим человеком, и, собственно, пока и не раскрылась ни перед кем, но теперь чувствую: смогу. Мне самой нужно.

Ничего из этого я услышать не хотела и не этого ждала, но, по крайней мере, «великий немой» разомкнул уста. И вещает о сокровенном. Более того – не кривит душой.

– А как тебе… ну, в смысле, с Седаром? То есть понимаю, сейчас все вверх дном и хорошего мало, но он… луч света в темном царстве или не луч?

– Луч, – улыбаюсь я. – Вполне себе луч.

Она кивает – усекла, мол, – и встает. Уже в дверях я окликаю ее.

– Я все понимаю. После… мамы для тебя страшнее всего – терять людей. Но я никуда не денусь. Всегда буду где-то рядом.

– Знаю, – оборачивается Сара, – знаю, – и уходит в гостиную, где, Роуз, небось, уже вся извелась.

Таков конец нашей истории с Сарой – или, если угодно, моему одностороннему долгому сну о нас. Сну, который навсегда останется со мной в укромном уголке сердца и памяти. Я – с Седаром, она, наверное, опять прибьется к пристани Роуз, ну или еще к чьей-нибудь, но только не к моей. В глубине души я отдаю себе отчет: это правильно, это к лучшему, но все же тяжко выслушивать от нее такие речи. Правду вообще тяжело впитывать.

Что ж. Надеюсь, на сегодня это был самый трудный разговор, хотя мне предстоит как минимум еще один.

Кое-как убедив всех, кроме Седара, разъезжаться по домам, направляюсь в гостевую комнату на нижнем этаже. Здесь, откинувшись на подушки и неотрывно глядя в окно, лежит тетя Ина. Вид у нее ужасный: бледное лицо испещряют заклеенные порезы, в волосах остались еще осколки стекла, которые, как крохотные зеркала, отражают солнечный свет.

Она бросает на меня встревоженный взгляд.

– Что случилось? Я слышала страшный шум. Мне показалось… я почувствовала… я бы поднялась к тебе, но видишь… – Она красноречивым жестом демонстрирует свое жалкое состояние. Но я-то знаю: причина не в этом.

– Ты как? – спрашиваю. Придется вести себя терпеливо и нежно, хотя на самом деле я стремлюсь к одному: вытрясти из нее правду любой ценой.

– Все пройдет. Просто голова немного… пошла кругом. – По крайней мере, голос ее пришел в норму. Тетка вернулась на землю, хоть, может, и неохотно. – Ранки скоро заживут.

Тереблю шов рубашки. Не представляю, как начать.

– Пойди-ка сюда, – командует тетя. Сажусь в изножье кровати. Она обводит меня взглядом в поисках повреждений. – Ты везучая.

– Мы, похоже, обе везучие.

Она это об аварии, а я – совсем о другом.

Наверное, с моей стороны это жестоко, но беру быка за рога:

– Тетя Ина, что приключилось с Брэнди?

Несколько секунд она часто-часто моргает.

– А?

– Все эти семейные тайны чуть не погребли нас всех под собой. Пришло время говорить начистоту. Что произошло с твоей сестрой?

Тетя Ина бледнеет.

– Это же… Как же ты…

– Прошу тебя. Просто расскажи. До многого я уже сама докопалась. – Достаю помятую фотографию и кладу ей на колени.

– Я понимаю, как тебе больно вспоминать о ней, а как тяжело было потерять – даже не представляю. Но вот сейчас я тоже теряю – Джесса, единственного брата, и, сколько ни бьюсь, ничего не могу с этим поделать. Никакие методы не действуют. Вся надежда… только на Брэнди.

Тетя молча вглядывается в портрет, глаза ее наполняются мукой. Проводит пальцами по слою плесени, скрывающему фигуру таинственной девочки. Кажется, ей это причиняет такое страдание, что лучше смерть, но внезапно она начинает говорить:

– Брэнди… Сестричка моя младшая. Наша. Наша с Уиллом.

– Что с ней произошло?

– Пожалуйста, Шейди, не заставляй… – Тетка поднимает взор на меня. – Не принуждай. Это меня убьет, доконает…

– Не убьет, тетя Ина! Может… может даже, тебе станет легче. Наша семья уже которое поколение только и делает, что зарывает тайны в землю – а они все равно вылезают из могил и душат нас своими костлявыми руками! Так не лучше ли самим откопать их – наверное, тогда они не причинят нам такого вреда?

Тетка зажмуривается крепко-крепко, но одна слезинка все-таки пробивается из-под века на щеку.

– У нее была аллергия на ос. На осиный яд.

– Она ее погубила? – уточняю так тихо, что не уверена даже, слышит ли меня тетя Ина, но та кивает.

– Сама по себе аллергия никого не губит. Брэнди погубил человек.

– Какой человек? – Сердце мое сжимается в кулак. Тетка глядит в сторону, не говоря ни слова. – …Папа?

Тетка вздрагивает и удивленно смотрит на меня.

– Нет. Конечно же, нет. Не твой папа.

Улавливаю акцент на слове «твой» – легкий, но все же явный.

– Твой… Твой папа?

Она кивает, и слезы уже свободно текут из обоих глаз. Страх такой же древний, как сам этот дом, искажает ее черты. Тетка переводит взгляд на потолок, делает глубокий вдох и продолжает:

– Он отправлял нас туда, когда мы плохо себя вели. На чердак.

– Плохо себя вели?

Тетя смотрит прямо перед собой, словно ничего не видит. Или, наоборот, видит много такого, что сокрыто от меня.

– Дрались, ссорились, ломали вещи. Ну знаешь, как дети шалят. Однажды она… Брэнди взяла из кухни печенье для игры в чаепитие. Без спроса.

– И он запер ее на чердаке?

Боже, за какое-то печенье. Жутко даже представить себе, на что еще способен такой отец. Мне мама в раннем детстве, случалось, легонько давала по рукам, но ни разу даже не отшлепала. И Джесса тоже, хотя он-то часто расходился не на шутку. Однажды его застукали за игрой со спичками – и то папа всего лишь отправил сорванца сидеть в своей комнате.

Тетя Ина кивает.

– Потом мы услышали крик Брэнди. Истошный крик. А он сказал: она играет на публику. Притворяется. Никто даже не знал, что на чердаке есть осиное гнездо… Потом все стихло, она замолчала…

– Почему вы нам никогда не рассказывали – ни ты, ни папа? – Я содрогаюсь до глубины души. Этот дом был моим, я его так любила. А он хранил столько горя.

Тетя Ина вытирает глаза.

– Есть вещи, которые очень больно вспоминать.

– И чем все закончилось для… твоего отца? – Слово «папы» у меня как-то язык не поворачивается произнести.