Побег куманики - Лена Элтанг

From: Dr. Fiona Russell, Trafalgar Hotel,

Trafalgar 35, 28010 Madrid, Spain

For Moras, Golden Tulip Rossini,

Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta

May, 2

con un peso en el alma[119]

Господи, какой ужас. Я перечитываю твое письмо в третий раз и все еще не могу поверить.

Густав, мой мальчик! Corazуn de оrо! Оскар Тео, бедный угрюмый Оскар Тео!

Милый Мо, мы так дружно смеялись над его мучительным самолюбием и книжной заносчивостью, а сами были просто маленькими негодяями!

Да-да, я имею в виду нашу гимназическую шутку с белкой из зоомагазина.

Никто из нас не подумал, какие ужасные мгновения он переживет, если действительно верит в то, о чем прочитал в своем сомнительном тексте, выпавшем из фармацевтического справочника.

Мне хотелось проучить профессора, уже за то хотя бы, что мне даже не разрешили как следует на этот текст посмотреть.

Когда ранним утром я садилась в такси возле отеля, ты постучал в окно согнутым пальцем и, скосив глаза на кончик носа, почмокал вытянутыми вперед губами — это, надо понимать, обозначало белку, оставленную нами в олеандре, терпеливо ожидающую своего выхода на сцену.

И знаешь, что я вспомнила в этот момент?

Однажды, ужиная с Оскаром, давно, еще в феврале, я рассказывала ему свои детские фантазии о кладах и духах, их охраняющих, и он слушал очень серьезно и так трогательно склонял голову набок, оглядывая меня цепкими глазами цвета кедрового ореха, что сам был похож на старую, местами полысевшую белку наподобие тех, что попадаются в мелких курительных сквериках в центре Вашингтона ДиСи.

Il est d й j а tard[120], как сказал бы покойный СаВа. Я еще сидела в такси, но была уже далеко. Практически в Мадриде. Иначе я отменила бы этот недостойный спектакль, непременно бы отменила.

Знаешь, я часто вспоминаю наш мартовский разговор о точках необратимости.

Мы были едва знакомы, и меня изрядно удивила выбранная тобою тема. И то, как ты разволновался.

Ты говорил, что в твоей жизни было несколько десятков точек, которые могли бы составить созвездие, если их соединить ломаной линией, будто на небесной карте.

Каждая точка — это момент, когда ты понимаешь о себе что-то новое, не совершая при этом никаких особенных действий. Или думая, что не совершаешь.

Как будто медный волосок попадает под напряжение и вспыхивает лампочка, именно — вспышка, flash, а не просветление, не божественное откровение, с которым можно потом носиться всю жизнь как с писаной торбой.

Эта линия и есть контур необратимости, сказал ты с такой забавной важностью, что я даже рассмеялась.

Теперь, когда я лучше понимаю тебя — издалека ведь всегда лучше понимаешь! — мне кажется, я угадываю смысл твоих слов, показавшихся мне тогда мальчишеской заумью, попыткой произвести впечатление, ну… ты сам понимаешь чем, не так ли?

Их довольно трудно нащупать, эти точки.

Помнишь историю, как епископ Беркли хотел увидеть пейзаж за спиной и оборачивался неожиданно, чтобы пейзаж не успел исчезнуть?

А пейзаж всегда оказывался ловчее и успевал исчезнуть за мгновение до этого.

Так и тут: никогда не знаешь, что именно в тебе в тот момент изменилось, просто чувствуешь, что именно здесь сломалась привычная линия и контур замкнулся на долю секунды.

Это — как плыть на лодке по извилистой реке, верно?

Мы не осознаем всех петель и поворотов, но однажды замечаем, что движемся по другому руслу, мимо других деревьев и домов.

Если бы Густав был жив, он непременно рассказал бы какую-нибудь китайскую притчу, например про Конфуция и водопад в Люйляне, но Густава больше нет, а я не запоминаю притч, как не запоминаю телефонных номеров и дней рождения друзей.

Ты говорил, что такой точкой у тебя был день, когда ты понял, что не станешь больше изучать филологию, и еще день, когда ты понял, что твой брат тебя не любит… там было что-то еще, но я забыла, прости.

Так вот. Теперь мне кажется, что то мальтийское утро с воображаемой белкой и твоей ребяческой гримасой за мокрым стеклом такси, с этим неожиданным дождем, который зарядил так, будто хотел начисто смыть меня с поверхности острова, а я цеплялась, цеплялась — за мокрое кафе в аэропорту, за мокрую цветочную клумбу, за мокрый рукав таможенника, — то никудышнее торопливое утро и было такой точкой необратимости.

Хотя в тот момент я ничего не хотела так сильно, как уехать.

Мне казалось, что стоит мне покинуть Мальту, стоит взлететь, как все наладится.

Но — поверишь ли — в самолете все сделалось и вовсе невыносимым!

Кто дал вам губку, чтобы стереть весь небосвод? — думала я словами нелюбимого тобою Ницше, глядя в тусклый иллюминатор, так же испещренный каплями, как окошко такси, отъезжавшего утром от отеля.

Но оставим мерихлюндии — видишь, я помню это твое словечко!

Есть еще кое-что на донышке этой истории, и мне не терпится тебе рассказать.

Я получила письмо от Петры Грофф, той самой девчонки-следователя, которая вызывала нашу компанию на свои дотошные допросы.

Ты, верно, ее и не помнишь, такая толстушка с кудрявыми волосами.

Так вот, она пишет, что получила занятные сведения из Лондона, Бордо и Зальцбурга.

Скажу коротко.

Отец Надьи, который считался безнадежным пациентом, выписался из клиники через пару недель после ее гибели. Это ипо.

Эжен Лева оказался владельцем редчайшей коллекции фотографий, которая могла бы возродить его захиревший галерейный бизнес, но досталась, разумеется, не слишком печальной вдове. Это due.

Клиника, из которой со скандалом выставили Ионатана Йорка, закрылась в марте — с не меньшим скандалом! — причем двое ведущих врачей навсегда потеряли лицензию.

Там что-то связано с применением нелицензированных препаратов и богатыми старушками.

Это tr й.

Теперь скажи мне, умник Мо, — разве здесь не прослеживается ясная связь?

Ты еще не все знаешь: два дня назад я получила известия от своего лондонского коллеги.

Он с плохо скрытым удивлением сообщил мне, что мой протеже Г. Земерож, предоставивший статью о раскопках в Ком эль-Хеттан, получил грант на написание следующей монографии — об албанских храмах и монастырских комплексах времен Хаченского княжества.

Это то, о чем он мечтал, Мо! Он бредил этим своим Гарабагом целый год!