Стален - Юрий Буйда

Базар участвовал в подготовке текста для нашего журнала, посвященного новому этапу в жизни русских миллиардеров, которые, успокоившись и осмотревшись, стали разводиться с женами и делить нажитое – дома, детей, заводы, акции, собак и картины.

В статье упоминались имена Бориса Березовского, Алексея Мордашова, Романа Абрамовича, Владислава Доронина, Дмитрия Рыболовлева и Глеба Непары, но в окончательном варианте имени Непары не осталось.

– Беда у мужика – зачем об этом писать? – сказал Базар. – Жена и дочь попали в аварию, дочь погибла, жена оказалась в больнице, а потом пропала… в общем, не до иронии…

– Что значит – жена пропала?

– Лежала в больнице где-то во Франции, а потом ничего не известно. Может, умерла…

– А ведь только благодаря ей Глеб Непара и стал миллиардером…

– Ты ее знал?

Я кивнул, но рассказывать не стал.

Дочь Глеба Непары я видел на свадьбе мельком – довольно красивая девочка с азиатскими чертами лица. Динара. Лу тогда сказала, что единственное увлечение Динары – мотоциклы. Мы разговаривали с Лу, а потом она ушла. Ее лимонно-желтое платье вспыхнуло, когда она вошла в круг света, где ее ждал муж…

Лу пропала…

Может быть, умерла.

А может, и нет.

Я никогда не забывал ее.

Не то чтобы я каждый день перебирал в памяти события нашей жизни, но все, что писалось, посылал ей на тот секретный электронный адрес, который она сообщила мне накануне отъезда во Францию. Ждал ответа, но она ни разу не откликнулась. Поначалу это меня нервировало, потом привык. Она ж ничего мне не обещала. И отвечать – не обещала. И не отвечала. Теперь ясно – почему. Пропала. Может быть, умерла…

Вспомнился тот февральский день, когда мы катались в метро, я рассказывал ей о «Семеновской», о памятнике «Сталин и Геля», о мозаиках на потолке «Новокузнецкой», вышли на «Тверской», перекусили в кафешке, я заговорил об аммонитах и гастроподах в красном мраморе, которым отделан вестибюль «Белорусской кольцевой», и Лу вдруг тихо сказала: «Поцелуй меня», и сердце у меня екнуло, а потом, на улице, она взяла меня за руку, чего не делала никогда…

В тот день случился взрыв на «Белорусской», и мне так и не удалось показать Лу «Комсомольскую кольцевую», образ которой сливался у меня с образами родного дома и Фрины…

Скачки давления оказались не единственной проблемой.

Поднялась температура, усилились боли в почках, в моче появилась кровь.

Анализы крови с каждым днем становились все более специфическими, а УЗИ, урография, МРТ, биопсия убедили докторов, что их подозрения небеспочвенны.

Наконец ко мне в палату явился молодой толстяк, представившийся Ильей Николаевичем, который принялся расспрашивать о самочувствии до госпитализации.

– Проведенные исследования, – сказал Илья Николаевич доверительным тоном, – заставляют предполагать новообразование, которое пока ограничено почкой и не проникло через ее капсулу…

– Гипернефрома, – сказал я. – Карцинома почки…

– Папиллярный почечно-клеточный рак, – подтвердил врач. – Мелкоклеточный, со светлой цитоплазмой, что уже хорошо – снижается риск метастазов… может быть, вам показана нефрэктомия, но…

– Но моя страховка не покрывает лечения рака, – сказал я. – Это я знаю.

– Вы должны также знать, что на этой стадии благоприятный прогноз достигает девяноста процентов…

Когда Илья Николаевич исчез, я подошел к зеркалу, висевшему над умывальником, протер его рукавом и попытался понять, что выражает мое лицо – страх или облегчение.

Просить денег у редакции я не мог. Да, наверное, и не дали бы.

Монетка, конечно же, сначала накричит на меня, потом расплачется, а потом скажет, что надежда умирает последней и так далее.

У меня дрожали пальцы – все девять.

Мой век не может завершиться вот так, здесь и сейчас. Я еще не пережил все метаморфозы, отпущенные мне кем бы то ни было. Мне еще нужно много чего написать. На ранней стадии рак почки излечим. Может быть, все закончится удалением почки, и я доживу до глубокой старости. Можно продать квартиру и уехать к морю. Сменить имя, стать другим, обмануть смерть. Надо выбросить аптечку, чтобы после моей смерти никто не узнал о ее содержимом. И, разумеется, уничтожить дневники. Уровень Байкала не поднимется и на миллиметр, когда я умру. Хрюша выглядела взрослой, у нее была большая грудь. Мальчишки провожали ее взглядами. Все хотели ее трахнуть. Лечили сердце, а умру от почки. Все умрет. И руки. При первой встрече Фрина поразила меня, сказав, что у меня красивые мужские руки. Они тоже умрут, эти руки. В нашей семье никто не умирал от рака – я буду первым. Когда Брюхо Китаев, сосед учителя Полуэктова, узнал, что у него саркома, он накрыл стол во дворе, и все пили за его здоровье, но к пище никто не прикасался, боясь заразиться раком. Со временем мне дадут инвалидность, но ведь это гроши. Жил как все и умру как все. В больничной палате, набитой стонущими раздраженными стариками, с грязной кружкой на тумбочке, оглушенный морфием, в луже кровавой мочи. Надо навестить бронзовую Ниночку на станции «Площадь Революции». Она не была красавицей, но у нее была идеальная фигура. Хрюшу все хотели трахнуть. Ее женская грудь, ее пышная задница, ее глупая податливость не давали покоя братьям Севрюгиным – Вовке и Мишке, Северу и Югу. Они были такими классными, такими сильными и ловкими, они так красиво курили, как никто в Слободе. Все мальчишки были от них без ума. Но они смотрели на мелкоту насмешливо. На всех, кроме меня. Меня они выделяли. Мне они подавали руку. Я пожимал руку Севера, потом руку Юга, чувствуя себя героем среди героев. Наверное, в глубине души я и тогда понимал, что они выделяли меня ради Хрюши, ради ее сисек и жопы. А когда я сказал Северу, что Хрюше плохо, Юг сплюнул через губу и сказал: «Нам-то что?» Она ж была жалкой дурочкой, нечеловеком. После удаления почки появляются метахронные метастазы. Надо бросить курить. Брюхо Китаев сказал: «Умер Сталин – я бросил курить. Убрали Хрущева – я бросил курить. Умер Брежнев – я бросил курить. А теперь умру и я, и некому будет бросить курить». От страха он поглупел. Я тоже одурел от страха, когда понял, что случилось. Родители не простят мне этого, нет, не простят. Я взял ее за руку и повел к реке, к тонному месту. Там был омут, где каждое лето кто-нибудь да тонул. Она бежала рядом, заглядывая мне в лицо и спотыкаясь. Смотри под ноги, говорил я, смотри под ноги, Хрюша. На краю обрыва я велел ей встать спиной ко мне. Она встала спиной ко мне, но когда я толкнул ее, обернулась. Полетела вниз, глядя на меня. И я бросился за ней – туда, в черную воду, схватил за край платья, ушел в глубину, выбрался, потащил за собой, выволок на берег, лег рядом и заплакал. Она сплевывала воду, тяжело дышала и гладила меня по голове, а я рыдал, бился на глинистом берегу, стонал и рычал. Я на дне, я печальный обломок, надо мной зеленеет вода. При диссеминированных злокачественных опухолях почки костные метастазы возникают в 30–70 процентах случаев. Кольцо с костью Сталина, надетое на иссохший мизинец, сгорит в печи крематория вместе со мной. Раковые больные горят желтым огнем – результат химиотерапии. Останки бросят в ров, и Дракула, плача и стеная, отпоет меня, проводит в жизнь вечную. Я взял Хрюшу за руку и повел домой. Ничего не рассказывай родителям. Маме не говори, ладно? Но сил не было. Пусть говорит, пусть расскажет, и пусть случится то, что должно случиться. Never complain and never explain. У нашего подъезда Хрюша отпустила мою руку, села на скамейку, привалилась к стене и закрыла глаза. Остановилось сердце. Я сел в кухне за стол и написал карандашом на маленьком листке бумаги: «Я не виноват». Потом дописал: «В этом». Получилось: «Я не виноват в этом». Но это была неправда. Зачеркнув фразу, я написал другую: «Я виноват в этом». Но и это была не вся правда, поэтому я зачеркнул и эту фразу. И тут вдруг сообразил, что пишу левой рукой. Вытянув перед собой левую руку, я с ужасом посмотрел на это чудовище, извивавшееся, вгрызавшееся в меня, становившееся частью меня, мною, и сполз со стула…