Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее — рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов — пушистые, сшитые концами носки — все только с прилавка.

Это постаралась маман. Маман моя — прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба — переводчики. Мать — с английского и на английский, отец — то же самое, только по-испански.

Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, пусть и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра… Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое… короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда… Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства. Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для «Йес, сэр, я кэн бугги-вугги» и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный — ни дураков, ни склочников, но угнетал фон — бесперспективности полнейшей… Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора — директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры — и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами — всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни и стали пупами мироздания. А после — в гроб, и ничего — ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать, не знал. И пошел в ванную.

Долго стоял под теплым душем, балдея от сознания того, что это сито над головой — теперь банальное удобство. Канули в прошлое субботние банные дни и ржавая ледяная водичка из латунных краников казарменной умывалки, пропахшей табачным перегаром, дешевым мылом и потом.

Растерся. Взял бритву, воткнул штепсель в розетку. Дух, именуемый электричеством, мигом вселился в пластмассовую обтекаемую коробочку и зажужжал, затрещал маленькими ножничками, освобождая меня от суточной щетины. Затем попил чайку, вяло думая о работе. О деньгах, вернее. От армейских остался червонец, еще червонец — от щедрот родителей, лежал под носом, прижатый хлебницей. В комнате, в вазе, было еще сто рублей, но только на тот случай, если попадется приличный костюм, так что эти деньги широкой покупательной способностью не обладали. До армии у меня имелось рублей триста, но трудовые эти сбережения я умудрился прогулять за недельку до призыва в ряды — с отчаяния, так сказать. Собственно, и не жалею… Но, понятное дело, монеты сейчас бы не помешали. Итак, двадцать ре… Повисеть на шее папы-мамы несколько дней, конечно, не грех, но со службой тем не менее надо определяться в ударном порядке.

Покопавшись в шкафу, я отыскал шубейку, шапку; подумав, напялил на себя теплые шерстяные кальсоны, и это был грамотный поступок — зима прямо озверела: красный столбик в градуснике за окном примерз к отметке 30.

Пошел в гараж. Гараж — моя личная собственность. Наследство от деда. Теплый кирпичный бокс в ряду себе подобных. Дед мой был заядлый автомобилист. Страстишкой своей он заразил и меня. Раньше мы вместе жили: дед, папаша, мамаша и я. Родители к автомобилям относились индифферентно — так, как к средству перемещения в пространстве без давки, и не более того, а я и дед ковырялись с машиной неутомимо и вдумчиво, как бобры на плотине. На этой почве я и в автодорожный институт поступал. Но не попал. И вот, стало быть, окончил радиофак. Но отслужил как водитель. Дед покойный завещал мне и машину. Машина по нашим временам — реликтовое чудовище, вскоре должное перейти в категорию раритетов. Марка — «победа». Аппарат, безусловно, неказистый, но это — танк с высочайшей степенью надежности, к нему хоть колесо от телеги ставь — поедет!

Я перелез через железнодорожную насыпь — вдоль нее гуляла поземка — и, проваливаясь по щиколотку в сухой как порошок снег, спустился к воротам гаражного кооператива.

Снег возле моего бокса был расчищен. Это постарался папаня в ожидании приезда демобилизованного воина. Молодец.

Открыл замки. Реликтовый танк «победа» тускло уставился на своего мучителя двумя глазницами ветрового стекла, угловато разделенного перегородкой. Да, кар в стиле бесспорного «ретро».

Папаня клялся, что каждые две недели проворачивал, согласно моему завету, коленвал и ухаживал за аккумулятором — заряжал и так далее. Он вообще-то в технике ни бум-бум.

Я накачал баллоны и снял машину с козел. Антифриз был в норме, масло тоже. Аккумулятор не дышал. То есть абсолютно, я даже накоротко замыкал клеммы — ничего, ни искорки. И сухой, как стеклянная банка с чердака. Кранты аккумулятору. Дозаряжался, папаня!

Сел на стул. В гараже было тепло, сухо, пахло маслом и краской. «Победу» обволок изрядный слой пыли — будто машина только с луны. Встреча с прошлым. Странность узнавания привычной сути. Я вдруг остро и впервые до конца понял: вернулся!

Сварила кофе крепости убийственной — пить страшно. Пока этот яд остывает, смотрю в окно, вижу, как выходит из подъезда муж и, поднимая на ходу воротник, спешит к метро. Поторопиться ему не мешает: через полчаса начало утреннего спектакля, он в главной роли. Вечером, когда муж вернется и, вероятно, так же будет сидеть у окна за чашкой кофе, в театр побегу я. Думаю: два года в одном театре и ни единого спектакля, где бы играли вместе. Что это? Принципиальное решение режиссера разобщить актерскую семью в процессе производства во благо искусства? Если так, то, может статься, режиссер прав. Трудно представить, как бы я и мой муж Саша были в состоянии сыграть, скажем, влюбленную пару (по пьесе, кстати, так оно и есть) после сегодняшнего утреннего скандала. Ненавижу скандалы. Утренние — особенно, в них все от эмоций и ничего от логики. Заспанные, вялые, с критической оценкой жизни (утро, оно мудрое, гласит пословица), мы вмиг находим повод для склоки, например: раковина набита немытой посудой — это моя вина, или сломана розетка, холодильник потек, продукты испортились — это вина мужа, и начинаем каркать друг на друга непроснувшимися сорванными голосами, постепенно припоминая прошлые обиды и недочеты — каждый свои обиды и недочеты другого. Генеральная схема! Отбушевавший только что скандал основывался как раз на раковине.