Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Свекровь, вдохновленная его единомыслием, закатывает глаза и изящным жестом прикладывает растопыренные, в кольцах, пальцы к груди. Актриса она никудышная, но муж мой, твердо и зло отстранив меня, спешит ей на помощь.

— Ты ничего не понимаешь, Марина, — произносит он с горечью. — И не хочешь понять!

Я вижу его озабоченное, расстроенное лицо, влажную сыпь пота на лбу; его глаза — в них холод и непонимание меня, понимание всех и непонимание меня; тогда я бросаюсь прочь и сознаю, уже убегая по аллее, что бежать некуда, и до того мгновения, когда сяду в самолет и вырвусь наконец из этой страны, где чужое все, даже самый близкий человек и тот чужой; до того мгновения еще придется вынести уговоры, упреки, десятки обид — своих и опять-таки чужих, придется бесконечно решать то, что уже в принципе решено…

Последнее, что я помню из того дня, — пальма на газоне. Подстриженный газон и пальма, чей серый суставчатый ствол словно составлен из множества отполированных чашечек. Мне неудержимо хочется уткнуться в этот ствол лицом и заплакать. Но этого делать нельзя. И я этого не делаю. Я степенно направляюсь домой, отвечая кивками на кивки каких-то незнакомых людей. Жалею я, что так все произошло? Сейчас, наверное, нет… Нет.

В комедийное объединение дозваниваюсь, но режиссер отсутствует, и я говорю с его ассистентом. Только что, оказывается, завершены последние пробы. Мне называются имена актеров и актрис. Фамилия одной из актрис, Осипова, заставляет меня в правильности выбора режиссера усомниться. Очаровательная женщина, эмоции вызывает резко положительные, но как актриса заурядна, а в амплуа комедийного персонажа просто-таки неуместна. Но кто их там разберет с их кинематографическими воззрениями на действительность? И не все ли равно? Фильмишко так или иначе будет скверен и пошл — дешевый, развлекательный водевиль. Но это этап. Задел. Финансовый и в смысле имени. Связей, безусловно. Ну а дальше посмотрим. Надо — я чувствую! — надо серьезно писать, из меня может выйти поэт, и неплохой, но где взять время?! А так — все есть! И свой народ в приличных местах, и… А, что там говорить!

Кручу телефонный диск, пробиваясь сквозь непрерывное «занято» к своему приятелю Сержику Трюфину. Он редактор на радио.

— Сегодня вечером, старичок, — пыхтит Сержик, — твоя передачка будет в эфире. Как мои вирши?

Его вирши набраны, и я сообщаю, что его вирши набраны.

Мы страшно довольны друг другом.

Затем следуют визиты. В них принимает участие три автора и половина сотрудников редакции. Решаются сотни вопросов. Телефон бренчит не переставая. Попутно происходит какая-то неразбериха в моем организме. Головная боль, поначалу отступившая, возвращается, и я со страхом думаю, что вечером она доймет меня до воя звериного. Некоторое время я терплю и сильно страдаю, но когда беда осложняется еще и внезапной изжогой, иду в медпункт. Там мне оказывается неотложная помощь в виде таблетки пятерчатки для устранения мигрени и в виде сочувствий по поводу изжоги, ибо запас соды неделю как вышел.

Хватаясь за различные стационарные предметы, я приползаю в буфет, где не сходя с места выдуваю три бутылки лимонада. Становится еще хуже, поскольку общая мерзость моего состояния усугубляется от сладкого и холодного лимонада зубной болью. Болит дупло зуба, которое я собираюсь зашпаклевать едва ли не год.

Качаясь и лязгая, как лихорадочный, зубами, я возвращаюсь к себе, запираю дверь и, с надеждой ожидая благотворного действия пятерчатки, просматриваю корреспонденцию. Очень хочется спать. Нет, такой жизнью я себя быстро угробляю.

И патрон мой мне об этом заметил правильно. Патрон, он же художественный руководитель моих литературных потуг, — крупный поэт, возраста среднего, но мудр, как старец: живет в лесу, бегает, невзирая на погоду, по тропинкам, за стол садится с рассветом и творит до обеда, после обеда читает, гуляет, решает издательские вопросы и интеллектуально совершенствуется. Стихи его, правда, год от года скучнее и серее, но, говорят, главное — здоровье. Нет, патрона я уважаю, это подвиг — жить так. Я и захочу, не сумею. Дурак. Самоубийца. Вырожденец.

К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе, ибо у «победы» внезапно накрылся генератор.

Сошел. Шоссе, вдоль него — тонущая в сугробах деревня, свет, мерцающий в обледенелых оконцах, чистый, выстуженный ветром с заснеженных полей воздух.

Михаил только отужинал. Жирные после еды губы, расстегнутый ворот рубахи, меховая безрукавка… Сели пить чай. Я оглядывал кухню. Крашеный деревянный пол, холодильник, в углу, на столике, заботливо прикрытый чистой простынкой, — самогонный аппарат Мишкиного отца, в вопросах выпивки большого специалиста и любителя. Что, кстати, странно, — дурных наклонностей родителя своего Мишка не перенял: не пил, не курил и ни малейшей потребности в приятных отравлениях организма не испытывал.

— Во, — Мишка кивнул на мешок, втиснутый под стол с самогонной аппаратурой. — Дотащишь?

Я выволок мешок на середину кухни. Пуд, не меньше.

— Эва, — раздался из-за двери скрипучий старческий голос, — ироды. Со священными-то иконами как обходятся… Тьфу! Ироды и есть!

— Бабуля! — гавкнул Михаил, затворяя дверь, за которой я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками. — Скройся!

— Не простится грех! — прошамкал голос в ответ.

— Вот… черт! — повысил тон Михаил. — Ворона старая!

— Не чертакайся, — рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. — Ишь, дьявол рыжий!

Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмурый. Да и мне что-то стало невесело, глядя на этот мешок… В чем-то мы ошибались сейчас, совестью понимал.

— Висели иконки когда-то в домах, — сказал я, кашлянув. — Свидетели, так сказать, бытия…

— Ну, хватит трепаться! — внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же самом, и это его раздражало.

Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все — черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать…

— Познакомился сегодня с одним клиентом, — оглянувшись на дверь, поведал Михаил. — Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну, везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков… Я, говорит, математик, сюда приехал на месяц, так что будут предложения — плиз, не стесняйся.

— С иностранцами, конечно… — выразил я сомнение.

— Ас кем еще?! С нашими, с отечественными?! — снова завелся Михаил. — Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют — шариком будешь! Один мне тут заломил цену: мешок — четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов… там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! — Он выразительно потряс руками. — Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь — вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить пробовал?. Больше изнервничаешься. А потом, что тебе объяснять, у тебя то же самое.