Война самураев - Кейра Дэлки

Служанка печально улыбнулась и опустила глаза.

— К сожалению, госпожа, этому не бывать. Ваш тесть, Го-Сиракава, никогда не допустит, чтобы священный меч, зерцало и яшма попали во власть Тайра. Прошу прощения за эти слова, но он смертельно боится того, на что способен господин Киёмори.

— Сигэмори совсем другой. Он не позволит отцу наделать бед или глупостей сгоряча.

Служанка пожала плечом:

— Решения принимает ин, а не я. Раз уж вы упомянули о братьях, сейчас доставили послание от Тайра Мунэмори. — Она выудила из рукава сложенный листок бумаги митиноку с печатью в виде бабочки и, кланяясь, положила перед госпожой.

— Что еще ему от меня нужно? — простонала Кэнрэймон-ин. В детстве Мунэмори ее почти не замечал, зато теперь, когда она стала императрицей, постоянно одолевал просьбами замолвить за него словечко перед государем.

— Это мне неизвестно. Прошу, госпожа, не изволите ли вы подумать об окончании затворничества? Мы все пребываем в тревоге и уповании на то, что ваш прекрасный лик и улыбка оживят это мрачное поместье. Верно, все босацу и ками давно услышали ваши молитвы, и Амида знает, что у вас не было злого умысла. К тому же вы всегда можете возложить свой молитвенный труд на монахов, nponiy, подумайте об этом.

— Благодарю тебя за доброту. Я подумаю. А пока оставь меня.

Служанка снова поклонилась:

— Как пожелаете, государыня. Жду не дождусь, когда снова услышу ваш смех в саду. — С этими словами она выбралась из кельи и бесшумно затворила за собой дверь.

Кэнрэймон-ин поворошила палочками рис и соленые овощи, но, как обычно в последнее время, не почувствовала себя голодной. Поняв, что слишком расстроена для молитв, она взяла письмо Мунэмори и развернула бумагу. Быть может, очередная нелепица в словах брата сумеет ее развлечь.

«С глубочайшим почтением ее императорскому величеству. Дорогая сестрица!

Надеюсь, ты в добром здравии. Твое желание стать матерью мне понятно. Знаю также, что нашим отцу и матушке не терпится приблизить рождение „императора Тайра“, как они это подают, однако не слишком ли ты усердствуешь? Заточение не совсем тот способ, каким получают детей, — надеюсь, матушка тебе это объяснила.

Однако у меня превосходные новости! На днях я узнал, что вскоре получу повышение, причем самого неожиданного и удивительного свойства. Подробностей пока огласить не могу, но поверь, ты будешь мною гордиться. Эта весть так меня воодушевила, что я отправился домой и, следуя твоим мудрым советам, воссоединился с женой. И теперь, вероятно, наше семейство тоже может ожидать пополнения.

Много лет жизни государю и доброй удачи тебе, сестра. Да здравствуют Тайра!

Я завершил бы сие послание восторженным стихом, если бы не находил подобное рифмоплетство никчемной тратой сил и времени. Никогда не понимал, что люди находят в этом занятии.

Мунэмори».

Кэнрэймон-ин не смогла удержаться от смеха: немудрено, что Мунэмори терпеть не может поэзию. Сам-то он и двух строк сочинить не может. Она со вздохом отложила письмо и рассеянно посмотрела на цветы гибискуса за оконцем. «Стало быть, даже бесталанному Мунэмори крупно повезло. Как возможно, что и в горькую годину Тайра продолжают процветать? Нехорошо это, неприлично». Многие толковали немеркнущую удачу Тайра как знак вышнего благоволения, и только Кэнрэймон-ин начинала считать ее проклятием.

На заре третьего дня после встречи с Сёмоном Усивака и его помощник Бэнкэй очутились на тропе, ведущей к святилищу Дзюдзэндзи. На Усиваке было многослойное одеяние из белого и желтого шелка, а под накидкой — доспех Сикитаэ, и все-таки его била дрожь. Он тихо наигрывал на бамбуковой флейте, вторя пению ранних птиц.

— Как-то невесело выходит, господин, — прогудел рядом Бэнкэй.

Флейта замолкла.

— Да. Потому что мне невесело оставлять Курамадэру. Я ведь считал ее своим домом. Буду скучать по настоятелю Токобо. Он обо мне заботился и желал добра. Просто такая жизнь не по мне.

— Угу. Что верно, то верно. Слишком рано вам подаваться в монахи. Многого не изведали. Вина. Женщин. Поэтических празднеств. Женщин. Радостей битвы. Женщин…

— Прости, что вмешиваюсь, Бэнкэй, но не слишком ли много женщин?

— Спасибо, что обратили внимание, хозяин. Еще раз женщин. Вот теперь хватит.

Усивака задумчиво потер флейту.

— Я едва знаю женщин. Все мои мысли были заняты местью и фехтованием. Хотя в последнее время я стал… замечать кое-кого из них, шатаясь по городу.

— Ну, поскольку теперь мы в пути, вам доведется не только замечать их. Сейчас певичек можно найти на каждой станции или постоялом дворе. Но чу! Кажется, наши провожатые на подходе.

И верно: в лесу послышалось бряцанье колокольцев и глухой стук подков. Вскоре на тропинку выехал караван — несколько конных и воловья упряжка с телегой. Возглавлял шествие всадник лет сорока. Впрочем, лицо его так обветрилось и загорело от долгого пребывания на солнце, что возраст угадывался с трудом. На нем были наездничьи брюки из медвежьего меха и куртка, расшитая узорами из трав и цветов. Он осадил коня перед самым носом Усиваки.

— Доброе утро, юный друг, — произнес купец. Когда он улыбнулся, один его зуб сверкнул4 золотым блеском. — Я Китидзи, торговец золотом, серебром и прочим дорогим товаром. А ты, должно быть, тот самый клад Минамото, который я должен доставить в Осю?

Юноша поклонился:

— Да, я — Усивака, а со мной мой верный вассал Бэнкэй.

— Усивака? Что за детское имя! — Купец нахмурился. — А на вид тебе около пятнадцати.

— Мне… не дали возможности получить взрослое имя, — смущенно потупился Усивака. — Я даже не прошел обряд Надевания хакама. Все ждали, что я приму постриг, а вместе с ним — монашеское имя.

Китидзи вздохнул и промолвил:

— Значит, мы подоспели вовремя. Теперь можешь выбрать себе имя сам.

— Да, пожалуй. Что ж, добрый купец, если ты покажешь, какая лошадь моя, мы сможем трогаться в путь. Боюсь, скоро монахи меня хватятся и начнут искать.

— Лошадь? Ха! — Китидзи оглянулся на всадников и носильщиков, и те загоготали вместе с ним. Потом он спешился. — Мне говорили, ты будешь путешествовать скрытно.

Усивака оглядел себя в замешательстве.

— Я ведь одет не по-монашески.

— Нет, зато ты точь-в-точь юный властелин, готовый вступить в наследство. Как раз такой, какого будут искать твои враги. С неприкрытым лицом друзья-монахи тебя вмиг узнают. Вижу, Сёмон поскупился тебе это растолковать.

— Что же вы предлагаете?

— У меня есть то, что тебе нужно. — Китидзи прошел к одному волу и стащил у него со спины нечто вроде снопа. Вернувшись, он водрузил Усиваке на плечи огромный тяжелый вонючий соломенный плащ из тех, что носят крестьяне, а на голову нахлобучил соломенную же шляпу-конус, закрыв пол-лица. — Вот! — воскликнул Китидзи. — Это уже ближе к тому, что я представлял.