Четыре сестры - Малика Ферджух

нее. Это письмо было написано, когда у Мюгетты оставалось еще немного сил. Пальцы у нее были слабенькие, вы увидите это по неровному почерку, иногда я помогала ей, поддерживая ее руку.

На следующей неделе я уезжаю на юг. По дороге сделаю небольшой крюк и заеду к вам, у меня есть кое-что для Гортензии от Мюгетты. Прощайте, целую вас всех.

Сесилия

Письмо Мюгетты Гортензии

Ты была одной из моих лучших подруг. Нет, я шучу. У меня никогда не было лучшей подруги, чем ты. Помнишь, как ты мне сказала, что впервые видишь более чокнутую, чем ты? Ну вот, теперь я могу тебе сказать: ты тоже достаточно чокнутая.

Однажды я спросила маму: «Ты родилась в Дуэ?» «Да», – ответила она. «А папа? Он родился в Ницце?» «Да», – ответила она. «А я – я родилась в Анси?» «Да, и что?» – спросила она. «Так как же мы все трое встретились?»

Ладно, вопрос дурацкий, и мне было четыре года… Но не такой уж дурацкий, если подумать, что мы с тобой встретились из-за моей болезни. Как бы я провела два месяца в этой дыре, если бы не Виль-Эрве?

Я хотела бы рассказать тебе много всего, гораздо больше. Например, как этот чертов эскулап колет меня в зад четыре раза в день, и как я отомстила, опрокинув мешок с глюкозой на его замшевые мокасины. Или как мой милый питбуль Зербински клеит старшего медбрата, когда просит у него мой температурный листок. Но я очень устала, это как если бы ты просила гусеницу взвалить на спину Эйфелеву башню. Гусеница – это я.

Я придумала новое название департамента: Дерьмо-и-Невезуха. Зербински в восторге. Куда вы поедете на каникулы этим летом? В Дерьмо-и-Невезуху. В его лесах можно заблудиться, в его озерах – утонуть, его горы рушатся вам на голову… Ух! Ух!

Крепко обнимаю всех. Тебя в том числе. Смотрите, берегите себя, не глупите, я узнаю, у меня везде связи!

Целую вас. Особенно тебя.

Мюгетта

P. S. Еще моя экзистенциальная шутка, когда мне было четыре года. Однажды мама показала мне свою фотографию, на ней ее обнимал сказочной красоты молодой человек, смеющийся, с развевающимися на ветру волосами.

Диалог:

– Кто это такой? – Напоминаю: мне ЧЕТЫРЕ года!

– Но… это же твой папа, детка.

– Папа? А кто же тогда этот старикан? – сказала я и показала на диван, на моего бедного отца.

Четыре года. И уже отменное чувство юмора, правда?

Беттина набрала номер Раймона. Да, того самого Раймона с айкью шляпы. Спроси ее кто-нибудь – зачем, она не смогла бы ответить. К счастью, она попала на автоответчик. К счастью.

* * *

Раймон перезвонил через два часа. Ее номер высветился у него на экране, он не сразу сообразил, а когда понял, что это она, Беттина, не поверил своим глазам, как дела, Беттина, ты приглашена в четверг на день рождения Викторьена Фуйю, который…

– Нет.

Чертовски жаль, потому что там будут Анн-Аннета Лопиталь, Поль-Эдерн Зубор, Лола Дюфуа, Сильв…

– Мне не хочется туда идти.

– А зачем ты мне позвонила?

«С досады», – чуть не ответила она. Но ей больше не доставляло удовольствия быть злой. Она сказала:

– Я ошиблась номером в списке контактов.

– Я есть в твоем списке контактов?

Неисправимая шляпа. Она рассердилась на себя за такие мысли. «Я есть в твоем списке контактов». Ох нет, стоп. Во что я влипну? Она сделала вид, будто не слышала. Сглотнула и выпалила единым духом:

– Очень мило, что ты перезвонил. Извини, Раймон, и спасибо. До свидания.

И повесила трубку.

* * *

В кладовой было три двери. Одна выходила на кухню, вторая – в гараж, а третья – в чуланчик в четыре квадратных метра, где стояла кормушка для скота на зиму в те времена, когда Виль-Эрве был поместьем. Чулан превратили в прачечную, кормушку заменила фаянсовая раковина, вместо скотины появились стиральная машина и гладильный стол.

Беттина быстро прошла мимо полок с банками и открыла прачечную в поисках клея. Она хотела подшаманить подшивку единственных чистых джинсов, которые оставались у нее до следующей стирки.

Она рылась в стенном шкафу, как вдруг дверь кладовой хлопнула – раз, потом другой. Беттина попятилась и хотела было закричать «Кто здесь?» из принципа и по привычке, но голос Танкреда остановил ее.

– Я люблю тебя, – говорил он вполголоса.

Тихий смех. Приглушенный смех Шарли.

– За то, что я приготовила завтрак? – сказала она.

– В том числе.

Беттина тихонько прикрыла дверь прачечной, оставив узкую щелочку. Она по-прежнему слышала их голоса, но по крайней мере избавила их от неловкости, если они ее обнаружат.

– Ммм, домашнее желе из ежевики, – облизнулся Танкред. – Моя маленькая слабость.

Беттина сосредоточилась на своих поисках. Но она не могла помешать ушам слышать, тем более что пара, перемещаясь по кладовке, приближалась.

И вдруг… Такого страха она не испытывала никогда в жизни! Дверь чулана открылась и так же быстро закрылась. Внутрь проскользнула тень. Беттина готова была завизжать от испуга. Но Женевьева (это была она) приложила палец к ее губам и сделала большие глаза, призывая к тишине и спокойствию. Беттина поняла, что сестра оказалась в том же положении, что и она. Шпионка поневоле!

– Протертая черника, – продолжал Танкред.

Беттина беззвучно выговорила, обращаясь к Женевьеве:

– Ты где была?

– В углу, – так же ответила Женевьева.

Шарли и Танкред еще приблизились, их слова стали отчетливее.

– Если я сейчас же тебя не поцелую, я, наверно, умру, – ворковал он.

Тишина: они целовались. Две сестры в чулане не смели шевельнуться.

– Твой поцелуй грустный, – ласково сказал он.

– Мне грустно, – ответила Шарли.

– Очень?

– Ужасно.

– Из-за Мюгетты?

– Из-за Мюгетты, да. Из-за Гортензии, она так горюет. И еще по многим причинам.

– Например?

– Ну… Ты уедешь в Париж.

– Я увезу тебя с собой.

Сердце Беттины подпрыгнуло и перекувырнулось. Женевьева перестала дышать.

– Ты же знаешь, что нет, – сказала Шарли тихо, но твердо. – Мы об этом говорили. И не раз. Я не могу. Мое место – здесь.

– Поедем со мной. – Он уже умолял ее. – Поедемте все со мной в Париж.

– Парижу мы не нужны.

– Ты нужна мне.

По ту сторону двери, в прачечной, Женевьева схватила руку Беттины и молча, крепко-крепко прижала ее к груди.

– Ты выбрала между мной и Базилем, – продолжал Танкред мягче. – А я живу в Париже.

Последовало долгое, очень долгое молчание, а потом прозвучал голос