Учитель Дымов - Сергей Кузнецов

– Мы тогда с Леней Буровским обсуждали, что значит «жить не по лжи». Каждый выбрал свое: Буровский определил для себя допустимый уровень лжи и старался его не превышать, а я решил построить свою жизнь так, чтобы по возможности лжи избежать полностью. При этом я не хотел быть диссидентом, не хотел сидеть в тюрьме. Я просто решил, что лучший способ – это свести к минимуму контакты с государством. Ведь если нет государства, кто заставит меня лгать?

Андрей кивнул.

– И на этом пути я для начала уволился из школы, потому что школа – это всегда часть государства. Дальше ты знаешь: пять лет я зарабатывал частными уроками йоги, а потом пришел Геннадий и раскрутил меня на эту историю с Центром духовного развития, миллионными кредитами, транснациональной корпорацией и тому подобным. Когда все это рухнуло, я долго думал: может, надо было сразу отказаться? Но тогда я бы рисковал сесть, а это совсем не то, чего я хотел. Если бы я не исключал для себя вариант тюрьмы, я бы сразу стал диссидентом.

– И какая же мораль в твоей истории? – спросил Андрей. – Ты все делал правильно или допустил ошибку?

Валера пожал плечами:

– Мораль в том, что в нашей стране честный человек не может избежать государства, но все время должен держать с ним дистанцию.

– Это как костер, – согласился Андрей. – К нему надо быть не слишком близко, чтобы не сгореть, и не слишком далеко, чтобы не замерзнуть.

– Вот именно! – кивнул Валера. – Ты все правильно понял.

Андрей усмехнулся:

– Только это не я, это еще Эзоп говорил. И, кстати, это значит, что не только у нас все так хреново устроено.

– Я и не говорил, что только у нас, – ответил Валера и, подумав, добавил: – Вот, кстати, и решение твоей проблемы: ищи такое место, чтобы быть не слишком близко и не слишком далеко от источника опасности.

Андрей изобразил руками намасте и церемонно склонился перед отцом:

– Благодарю вас, о достопочтимый, за ваш мудрый совет.

Валера в ответ только улыбнулся.

Кухня залита ясным зимним светом. Сделав последний глоток, Андрей отодвигает пустую чашку.

– И чем это тебе не совет? – спрашивает Женя.

– Тем, что это набор верных, но пустых слов, – отвечает Андрей, – а мне бы практическое руководство. Знаешь анекдот про мышей, которым нужно было стать ежиками?

Женя анекдот не знает, но кивает с пониманием. Ей и без анекдота понятно, что сказать.

– Ты же знаешь: твой дед отказался и от политической, и от научной карьеры, чтобы, не дай бог, не попасть в лагерь или в шарашку. Поэтому вместо того, чтобы создавать нового человека или синтезировать новые вещества, он решил просто учить людей. Учить тому, что знал, и я уверена, что это было куда больше химии.

– И что же это было? – спрашивает Андрей.

Женя задумчиво смотрит на него.

– Например, он учил быть такими, как он, быть честными и ответственными, а это уже немало.

– Я тоже учу детей быть честными, – говорит Андрей. – Потом из-за этого они выходят на митинги, а там их бьет ОМОН или винтят менты.

– Ну, – вздыхает Женя, – ты же их не учишь ходить на митинг. Ты учишь их быть честными и думать. В том числе – думать о своих родителях, о своем будущем. Если ты хорошо научишь их думать, они сами будут принимать решения и сами за них отвечать.

– Феликс тоже так считает, – отзывается Андрей, – но они еще дети, они не могут сами отвечать за такие решения. Ответственность все равно на мне, на других учителях… на родителях, в конце концов.

Женя молчит. Прожитые годы разворачиваются перед ней, как бумажная спиралька серпантина.

– Знаешь, у твоего деда был еще один хитрый трюк. Он считал, что пока мы живем в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций, – говорит Женя, забыв, что это была ее собственная мысль, которой она никогда не делилась с Володей. – Он знал, что из любой ситуации найдется выход, потому что можно уехать в другое место, унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти выход, которого не было здесь. Поэтому Володя все время переезжал – из Питера в Москву, из Москвы – в Куйбышев, оттуда – в Грекополь, в Энск, потом обратно в Москву.

– И что случится, если я уеду из Москвы?

– Я думаю, твоя проблема временно исчезнет. В провинции никто не ходит на митинги. А если выйдут, значит, будет совсем другое время, все митинги разрешат, как разрешили в перестройку.

– Понимаю, – медленно говорит Андрей. – Уехать в провинцию, найти обычную школу, с обычными учениками и обычными учителями, без всякого уникального педагогического коллектива, без веры в то, что лучше этой школы нет ничего на свете… и спокойно учить детей, надеясь, что им прежде времени не подвернется случай стать героями и они просто вырастут честными людьми.

– Ну да, – соглашается Женя. – Мне кажется, это и делал Володя.

Андрей снова низко склоняет голову над столом, но что-то уже изменилось – может, поза, может, угол солнечных лучей. Теперь Женя видит только своего внука, сидящего у нее на кухне, вот и все, ничего особенного, никаких воспоминаний.

Женя снова вздыхает, и тут Андрей поднимает голову. На лице его – та самая, давняя Володина улыбка.

Когда-то будущего было много; собственно – вся жизнь, но с каждым годом оно сжималось, как высыхающая губка, забытая в темном углу кухни, скукоживалось, как осенний кленовый лист, засушенный между страниц книги, пряталось в свою раковину, как испуганная улитка-высуни-рога, только тронешь, и – хоп! – уже нет, скрылась, завернулась в известковую спираль, только что было – а вот уже и нет.

Когда-то можно было лежать, укрывшись одеялом, ждать, пока придет сон, представлять, что с тобой будет завтра или через год, через десять, двадцать лет, а потом постепенно, шажок за шажком, не осталось двадцати лет, не осталось десяти, а потом и насчет года становилось все сомнительней, даже не потому, что можно умереть раньше, а просто через год тебя не ждет ничего интересного – будет такой-то месяц, такой-то день, можно примерно угадать, какая будет погода, вот, собственно, и все, а остальное – как сегодня, как завтра, как вчера и как полгода назад.

Будущее исчезает не когда ты чувствуешь приближение смерти, а когда дни становятся неотличимы друг от друга, когда оно перестает таить в себе неизвестность, перестает будоражить воображение. Сколько бы ни прожила, будешь жить в этой квартире, спать на этой кровати, даже надевать по утрам будешь ту же одежду, потому что зачем покупать новую – не так уж долго осталось носить ту, что есть.

Сколько бы ни прожила, больше не встретишь новых людей, а если встретишь – не запомнишь. Твой мир, твое настоящее сжимается: всего-то тебе осталось две комнаты и кухня, лестница и лифт, двор и дорога до магазина, да и те – лишь когда сойдет снег, то есть, возможно, уже и никогда. Записная книжка – если бы еще сохранились настоящие записные книжки – тоже становится все тоньше, все меньше людей звонят тебе, все меньше людей, которым тебе хочется позвонить. И это не говоря о тех, кто навсегда убыл, о тех, встречу с кем тебе не надо будет предварять телефонным звонком, если, конечно, не считать тот самый, 03, по которому позвонит Валера, когда тебе придет время отправляться к тем, кого больше нет.