Учитель Дымов - Сергей Кузнецов

– Нет, она была сестрой его жены, бабушки Оли. В том поколении не особо-то разводились. – И, видя Анино недоумение, поясняет: – Женя мне не биологическая бабушка, я просто ее так называл. Она жила с дедом и его женой, когда мой папа родился, и фактически его воспитала.

Аня сочувственно кивает:

– Какое все-таки несчастное поколение! Сначала война, потом нищета… она, наверное, потому и жила с ними, что ни жилья, ни работы не было… Когда оглядываешься на все это сейчас, видишь, какой ужасной была их жизнь!

– Не знаю, – отвечает Андрей, – бабушка Женя никогда не казалась мне несчастной.

– Ты просто мужчина, – говорит Аня, – тебе трудно понять. Но она же на самом деле оказалась лишена собственной жизни – ни детей, ни семьи.

Приносят пасту, Аня с интересом смотрит в тарелку Андрея, он смеется:

– Ну да, спагетти в чернилах каракатицы с красной икрой. У вас в Чикаго такого нет?

– Может, и есть, – отвечает Аня, – но для меня, прости, это слишком вульгарно, по-нуворишски.

– У нас просто икра дешевая, – парирует Андрей.

Они обсуждают итальянскую кухню и сколько в Москве появилось ресторанов за эти двадцать лет, Андрей хвастается, что в этом смысле даже в Туле все гораздо лучше, чем он предполагал: зря, то есть, москвичи думают, что за МКАДом живут люди с песьими головами.

Аня смеется и заговаривает о том, как важно для страны развитие провинции, как это в конечном итоге работает на демократию. Андрей не хочет про демократию, да и про политику вообще: придется объяснять, почему он не верит в революции, бархатные, цветные, какие угодно, а потом, неровен час, дойдет до Pussy Riot, хорошо, конечно, что их выпустили, два года – это зверство, но и ничего хорошего в их перформансе Андрей никогда не находил, поэтому уж точно не готов обсуждать все это с Аней: как у всякой либеральной американки, у нее на эту тему должны быть – вспомним Набокова – strong opinions.

Итак, Андрей не хочет говорить про политику и поэтому снова рассказывает про Тулу (где, кстати, никто о политике не говорит, вот уж ему, Андрею, радость), про Тулу и школу, где он учительствует, и, может, это итальянское вино так легло на поминальную водку, а может, только про учительство Андрею сейчас и интересно, но рассказывает он долго и все не может остановиться, и, лишь когда приносят десерт, говорит:

– Помнишь мой любимый рассказ Уэллса про дверь в стене? Теперь-то понятны все его, так сказать, коннотации – и Уильям Блейк, и наш когда-то любимый Моррисон, и все такое, – но главное, знаешь, я сейчас подумал, что в этой тульской школе я попал именно в тот самый зачарованный сад…

Эта мысль и впрямь только что пришла ему в голову, Андрей сам не знает, почему так подумал. Ни Тула, ни школа совсем не похожи на волшебный уэллсовский эдем с красивыми девушками и пантерами… Андрей смотрит на Аню и думает, что ей, наверное, этим садом видится Чикагский университет или даже вся Америка… и тогда ее «дверь в стене» – тот самый погранконтроль в Шереметьеве, где они когда-то расстались, как думалось – навсегда.

Приносят счет, Андрей достает деньги, Аня кредитку, они препираются – я тебя пригласил… я привыкла сама за себя платить… ты здесь в гостях, заплатишь за меня в Чикаго… – тут официант извиняется, что сегодня карточки не принимают, наличных у Ани нет, Андрей платит за двоих; одевшись, они выходят в снежную московскую ночь, молча идут сквозь метель к Аниной гостинице, благо совсем недалеко.

В холле Аня оглядывается, кивает на бар, говорит: я бы еще выпила, если ты не…

Андрей не. Аня заказывает бокал итальянского красного, Андрей берет сто грамм водки, они опять говорят про тульскую школу, Аня удивляется, что Андрей так внезапно стал учителем; «у тебя ведь даже диплома нет?» – спрашивает она, а он смеется:

– Почему нет? Я же человек девяностых, я его себе купил, тоже проблема!

Аня качает головой то ли изумленно, то ли осуждающе:

– А вообще… с чего ты решил стать учителем?

Андрей хочет ответить, что все из-за Леночки, но вместо этого говорит:

– Знаешь, когда читаешь русскую классику, волей-неволей думаешь, как устроены разные семьи. Не в том смысле, что все несчастны по-своему, – нет, я не о том. Просто понимаешь, что есть разные семьи. Есть семьи, которые преследует злой рок, такие про́клятые семьи, как у Гофмана и прочих романтиков. Или, я не знаю, Атрей, Фиест, Эдип, все такое. Есть семьи, погруженные в забвение, которые не знают и не хотят знать, что с ними происходит, – ну, там, где память семьи даже не дотягивается до бабушек и дедушек. Таких семей очень много в России – наверно, из-за репрессий и войн, вообще из-за травм истории. Еще есть семьи, лелеющие свои несчастья, из-за тех же травм. Разные, то есть, бывают семьи.

Теперь Аня слушает внимательно и серьезно. Андрей отпивает из стопки маленький глоток и продолжает:

– А я недавно понял про свою семью. Мы же все время делаем одно и то же, я никогда не замечал, а тут сообразил. Мы – учителя. Моя прабабка была учительницей в рабочей школе, еще до революции, дед, сама знаешь, профессор химии, отец, конечно, йог, искатель духовных путей и русский Кастанеда, но звали-то его всегда «гуру Вал», то есть, опять же, «учитель Валерий». И со мной теперь тоже все ясно. А если у меня будут дети, я понимаю, чем они займутся.

Аня кивает, вино окрашивает ее губы темно-красным, она говорит:

– Красиво получается. Это как будто вы в семье разыгрываете всю историю. Прабабушка – просветитель, наследник XIX века. Дед – человек того времени, когда наука была главной силой, спасением и соблазном. Твой отец – образцовый шестидесятник, русский нью-эйдж, все такое.

– А я? – с улыбкой спрашивает Андрей. – Я же не компьютерам учу и не маркетингу, а классической литературе, самому несовременному, что есть.

– А ты, – вдохновенно продолжает Аня, – а ты тоже воплощение России сегодня. Когда все социальные утопии захлебнулись, ни коммунизма, ни капитализма, ни либерализма… когда Россия не знает, куда идти, ты отправляешься в провинцию, чтобы учить детей подлинным основам русской культуры. Потому что только в этом спасение.

– Никогда не думал о своей работе в терминах спасения, – пожимает плечами Андрей. – По-моему, мне просто нравится учить детей в одной отдельной школе и вовсе не хочется думать про судьбы страны. Страна у нас такая, какая есть. Вот бабушка Женя в ней всю жизнь прожила и не жаловалась, а я чем лучше?

– А это все потому, – говорит Аня, – что ты не знаешь важного принципа, который мне объяснили в Штатах: think global, act local. То есть думай о глобальном, а действуй на местном уровне.

– Я вообще-то понимаю по-английски, – замечает Андрей, но Аня продолжает:

– Иными словами, все большие вещи делаются в мелком масштабе. Скажем, я всегда стараюсь ходить в независимые магазины, а не в торговые сети, потому что… ну, неважно… а ты, короче, учишь детей, и это твой вклад в глобальное будущее страны, твой политический акт.